Расцвет и упадок государства

Если английские города не создавали серьезных проблем для центральной власти, то в других странах, прежде всего в Италии и Германии, дело обстояло иначе. В Италии с ее римскими традициями города появились рано и, возможно, никогда полностью не исчезали. Хотя некоторыми из них управляли епископы, почти во всех случаях они не были основаны представителями феодальной знати и не управлялись ими[240]. С самого начала города резко выделялись на фоне сельской местности; они не были выделены из окружающих территорий путем предоставления привилегий, наоборот, самые сильные из них начали завоевывать окрестности для создания своих сельскохозяйственных и торговых пригородов. Бесконечные войны, развязанные в основном из-за торгового соперничества, разделяли города между собой. По мере того, как в результате этих войн маленькие города были оттеснены на обочину, выделились пять больших городов — Генуя, Венеция, Милан, Флоренция и Рим, которым удалось стать практически полностью независимыми политическими сообществами. Могущество городов, как в Италии, так и вне ее, достигло вершины во второй половине XV в. благодаря созданной ими сети торговых и банковских связей.

Однако власть над другими обычно имеет свою цену, и итальянские города не были исключением. Как это было хорошо известно самому выдающемуся флорентийскому историку Франческо Гвиччардини, древние города-государства, такие как Спарта, Афины и Рим, были обязаны своим происхождением добровольному сожительству деревень. В частности Рим, проводивший политику завоеваний, смог сделать из своих итальянских подданных добровольных союзников, с которыми он делил радости и беды вплоть до «союзнической войны» 91–89 гг. до н. э. Не так было в средневековых итальянских городах. По мере того, как их власть становилась ощутимой за пределами крепостных стен, они не включали в состав корпорации граждан жителей сельских окрестностей, а также малых городов, попавших в орбиту их влияния. Вместо этого они просто стремились эксплуатировать их с помощью пошлин, налогов и различных других форм экономической дискриминации, предназначенной для того, чтобы предотвратить развитие промышленности[241]. Эти города не только не могли рассчитывать на то, что их подданные будут сражаться за них, но даже нуждались в собственных вооруженных силах, чтобы держать их в повиновении. Следовательно, они никак не могли создать национальную армию и вынуждены были полагаться на наемные войска. Наемники стоили дорого и, как правило, были не склонны сражаться с должным рвением, не говоря уже о том, что периодически они восставали против своих хозяев и захватывали власть.

Результаты такой политики стали очевидны после 1494 г. В экономическом и культурном плане Италия превосходила другие страны; однако ни в количественном, ни в качественном отношении итальянские армии не могли сравниться с зарубежными, гораздо более сильными, которые вторглись на полуостров и стали воевать друг с другом на территории Италии. Нередко этих иностранцев с радостью приветствовала, как минимум, часть населения, которая стремилась (как в Пизе) заново восстановить свою независимость или (как во Флоренции) заменить олигархическое правительство на демократическое или наоборот. Почти на полвека Северная Италия превратилась в поле битвы. Здесь испанцы, французы и войска Священной Римской империи сражались друг с другом, и на каждой из сторон воевали яростные швейцарские наемники. По мере того, как они завоевывались то одними, то другими, город за городом терял свою независимость и подпадали под централизованное управление, только осуществляемое не национальным правительством, а правительствами других стран. Несмотря на надежды Макиавелли, высказанные в последней главе его «Государя», из пяти кандидатов только двум — Венеции и Риму — удалось выжить как независимым государствам. Венеция, экономическое могущество которой пошло на спад после 1550 г., была слишком мала, чтобы играть значительную роль, и вскоре превратилась в город из царства грез, нереальность которого так хорошо отражена в картинах Каналетто. Рим же, благодаря своей уникальной роли в церковной жизни, по-прежнему был полной противоположностью тому, чем могло бы быть и за что могло бы выступать итальянское национальное государство.