Ратное поле

Такой семьей была и 72‑я гвардейская стрелковая дивизия. Ее именем дорожили все, кто в ней служил. У дивизии была своя славная история. И хотя, чем ближе к победе, тем меньше в ней оставалось помнивших бои под станцией Абганерово или за Сталинградский пригород Песчанку, но эти люди были костяком, носителями традиций и опыта Сталинграда. Им было чем дорожить, у них были основания рваться из госпиталей, учебных команд, маршевых рот в свой полк, в свою семью. И чтобы облегчить это стремление и помочь быстрее попасть в родную часть, и появился памятный знак: У нас это были буквы «Л/Б».

Если не ошибаюсь, впервые эти буквы были начертаны мелом на развалинах домов Рабоче — Крестьянской улицы, которая стала полосой наступления нашего стрелкового полка в Сталинграде, Тогда улицы, в полной смысле слова, не было. Были стены домов, горы кирпича и железа, которые тянулись к центру и за которые не один день шло сражение. Когда освобождался дом, на его обгоревших кирпичах появлялась стрелка с буквами «Л/Б».

Может быть, я и не вспомнил бы об этом знаке войны, не объявись он снова спустя четверть века после ее окончания. Сообщил мне об этом бывший командир полковой батареи Патлен Саркисян. Однажды, через много лет после войны, его попутчиком в поезде оказался пожилой мужчина из Краснограда. Завязался разговор о войне, и попутчик, узнав, что Саркисян участвовал в освобождении его города, вспомнил, как, возвратившись после победы домой, на воротах своего дома увидел стрелку, выведенную зеленой масляной краской, и рядом с ней две большие буквы «Л/Б». Спросил жену, что это за знаки. И жена сообщила: в первую ночь освобождения написал какой–то солдат. А что означают — никто до сих пор не знает.

— Может, вы знаете? — спросил мужчина Саркисяна. — Ворота и сейчас стоят. И знак еще сохранился.

Обрадовался такой вести мой однополчанин и сообщил попутчику:

— Первая буква означает фамилию командира нашей дивизии генерал–майора Лосева, а вторая — командира гвардейского стрелкового полка майора Баталова. Об этих «Л/Б» у нас в полку знал каждый солдат. Они служили ориентиром на дорогах войны, когда приходилось искать свою часть вблизи линии фронта.

Последний раз этот знак появился в Чехословакии, в городке Мнишек, километрах в сорока от Праги, где наша дивизия закончила свой боевой поход.

НЕТ, НЕ ОБО МНЕ

И что положено кому —

Пусть каждый совершит.

М. Исаковский

Тоня больше суток на ногах. Она почти не спала, если не считать тех минут, когда удалось вздремнуть, пережидая артналет. Больно ныло правое плечо: то ли где–то ушиблась, то ли натерла санитарной сумкой. А в ней, кроме перевязочных пакетов, ампул с йодом и бутылочек со спиртом, две гранаты, перевязанные бинтом. Комбат Сагайда сказал: «С автоматом тебе, Тоня, тяжеловато придется, а с такой артиллерией — в самый раз».

Василия Ивановича Сагайду Тоня уважала. Строгий командир, никому спуску не дает и себя не жалеет. После освобождения Харькова, а затем форсирования Днепра людей в батальоне осталось совсем мало. А как раз немец наседает. Кто–то сообщил: командир ранен. Поползла Тоня туда, где залег комбат с пулеметом. Видит, руки у него обожжены, а он все строчит и строчит.

— Товарищ капитан, дайте — перевяжу… Вот и кровь у вас…

Тоня с треском разрывает пакет.

— А, это ты, Тоня, — словно очнулся Сагайда. — Восьмую атаку с утра отбиваем. Не до перевязки. Лучше ленту набей. Видишь, снова накапливаются враги для атаки.

Тоня берет из вещмешка патроны, быстро вставляет их в металлические гнезда ленты и набитый конец подает комбату.

— Раненых много? — хватая ленту, спрашивает Сагайда.

Тоня видит, как волдырями покрылась его рука.

— Много, — отвечает Тоня и снова берется за пакет, но Сагайда упреждает ее:

— Патроны, патроны давай!

Враг перешел в девятую атаку, и пулемет, захлебываясь, быстро глотает ленту. С тыла, из–за Днепра, ударила наша артиллерия. Над головой с шелестом понеслись снаряды. Тоня видела, как черные фонтаны земли плотно вздыбились перед фашистскими танками, выползавшими из степной балки.

Это была последняя атака, отбитая гвардейцами. Тоня аккуратно перебинтовала руки капитану Сагайде. Хотела спросить, где он обжегся, но послышалось: «Сестра!» — и она сразу поползла на голос. Молоденький солдат, смертельно раненный осколком в живот, повторял одно и то же: «Ой, умираю! Ой, умираю!» Перевязка ему уже не могла помочь. Но Тоня, положив русую голову паренька себе на колени, быстренько обхватила широким бинтом живот и начала его перевязывать. Между тем тело совсем обессилело, голос раненого становился глуше. И вскоре совсем затих.

Тоня не заметила, как горячая слеза капнула на совсем юное лицо солдата. Девушка ползла по сухой земле, останавливаясь, чтобы сделать очередную перевязку. А перед глазами стояло лицо умершего.