Ратное счастье

— Вот они, как обдутенькие, стоят и пули ждут,— говорит Парфенов, глядя в бинокль. Это он просто бодрится: видимость — никакая. Висит над речной морщинистой простыней какая-то дрожащая сизая пелена. И я, человек со снайперским зрением, даже вооруженным глазом мишени вижу неотчетливо, и от этого у меня в груди вдруг становится холодно и противно. Как тут покажешь класс стрельбы? И принесла же нелегкая этого капитана Рубеновича!..

Комбат Бессонов, против своего обыкновения, кажется очень зол. Я недоумеваю вслух:

Не с той ноги встал, что ли?

Уходит он от нас,— отозвался Парфенов. — Вот и психует.

Не желая верить и надеясь, что ослышалась, я переспросила:

Капитан Бессонов уходит? Куда?

В артиллерию. Начартом полка.

Да... новость — хоть стой, хоть падай. А главное — вовремя, под руку, так сказать. Мельком подумала: ну, все. Полоса везения кончилась. Я верю, что везение так же, как и неудача, категория непостоянная. В самом деле, не может же человеку без конца везти.

— Командир роты, приступайте!—Это комбат — мне. Парфенов стреляет из ракетницы в сторону реки. Для Пряхина, чтобы спрятался в заранее отрытый окопчик.

На линию огня выходит первая боевая пара — Митя Шек и Мамочкин. Несмотря на значительную разницу в возрасте, они очень дружны и карикатурны: ни дать ни взять Пат и Паташон из кинокомедий тридцатых годов. Напарники по команде Парфенова изготавливаются в позиции «лежа». Мамочкин так долго и тщательно целится, что комбат не выдерживает. Подгоняет:

— Время!..

Та-та-та! Я и без бинокля вижу, что пули ушли «за молоком». И виновата тут не только плохая видимость. Мамочкин, волнуясь, очевидно, неплавно, резко, нажал на спусковой рычаг... А с рывка — нельзя. Пулеметчики поднимаются и, сконфуженно косясь на обступившее позицию начальство, меняются местами. Комбат ворчит:

— Ложатся с изяществом бегемотов, встают...

. Я не слышу конца фразы, но тем не менее возражаю в том же духе и тоже вполголоса:

— Только идиоту могла прийти в голову мысль устраивать показательные стрельбы в такую погоду.

Мне возражает замкомбата Кузьмин, но уже во весь голос:

— Воевать приходится в любую погоду.

— Так то воевать. И не десятью патронами. А тут какая необходимость? Осрамимся на всю армию.

С того берега вполне красноречиво сигналит Пряхин: два попадания из всех десяти возможных.

Капитан Рубенович констатирует:

— Позор, не стрельба!

Комбат Бессонов краснеет, как мальчишка,— до бурого румянца на острых скулах. Самолюбив. Взводный Сомочкин, наоборот, бледнеет и глядит на меня сконфуженно и грустно: «мажут» его солдаты. А я себя чувствую так, точно это не Мамочкин, а лично я пули послала не туда. И испытываю к красивому посланцу штаба армии неприязнь, которой, разумеется, не заслуживает совершенно незнакомый человек, но которую невольно испытываешь ко всем инспекторам и контролерам при всякого рода проверках, экзаменах и ревизиях.

Капитан Рубанович держится на уровне своих высоких полномочий: официален и лаконичен. А внешний вид... Сразу видно, что не нашего окопного племени. Синего сукна галифе умопомрачительны: в бедрах ширины непомерной, ниже колена — в обтяжку, как чулок, да еще и с кожаными наколенниками. по френч защитного цвета, покроя последней прифронтовой моды, притален в обхват, а по вороту и бортам оторочен опушкой из белого барашка. Ну и все остальное — соответственно. Парфенов насмешливо фыркает:

Фу-ты, ну-ты. Но-менк-ла-тура!..

Я подзуживаю:

Зависть одолевает?

Кого, меня?! Я завидую? Этому?..

Конечно, нет. У Парфенова, как и у всех нас, совершенно определенное отношение к молодым офицерам больших штабов. На правах бойцов первой линии мы их слегка презираем. Так, чуть-чуть. Самую малость. Без зла. По традиции.

Митя Шек отстрелялся с таким же «успехом». И поверяющий потерял к стрельбам интерес. Ему, разумеется, уже и так абсолютно ясно, что в пулеметной роте батальона Бессонова служат одни «сапожники», Так он, очевидно, и доложит своему и нашему высокому начальству. И кто-то из нас попадет в «именинники».

Дело пытался поправить замкомбата Кузьмин и получил увесистый щелчок по своему знаменитому на всю дивизию носу; он в простоте хотел объяснить капитану Рубеновичу:

Ты, браток, вот что. Условия учти. Тебе и самому видно, что ни черта не видно...

Я не ценитель каламбуров,— отрезал капитан деревянным голосом. — И мы, извините, не пили с вами на брудершафт.

Бедному нашему Фоме хоть сквозь землю провалиться. Комбат Бессонов, страдая за собрата и усмиряя гнев, кусал тонкие губы. А я снова и теперь уже окончательно настроилась на волну неприязни к чужаку. И мне теперь было уже решительно все равно, что подумает о нас капитан Рубанович, что он скажет и что запишет в полевой служебный блокнот своей щегольской трофейной ручкой. Более того, мне вдруг неудержимо захотелось ему досадить хоть в чем-нибудь. И случай не замедлил представиться.

Когда по требованию капитана мой Илюхин не мог «построить боевой расчет», я и бровью не повела. Этот же вопрос поверяющий задал Вахнову, а тот вернул его, как бумеранг:

— А на что мне боевой расчет?-Я сам себе — расчет.