Ратные подвиги простаков

— Железный заступ — это не прямая улика. Заступ может иметь не только революционер, но и землекоп! — заметил начальник тюрьмы и положил заступ на стол: заступ тоже сопровождался соответствующей бумагой.

Илье Лыкову приказали одеваться в собственную одежду, забрать заступ и удалиться на свободу. Илья Лыков поразился и появлением заступа, и объявлением ему свободы: он успел полюбить свою камеру и товарища Стыка. Он попросил у начальника разрешения оставить заступ при тюрьме, но начальник был категоричен.

— Тюрьма, господин Лыков, чистилище, а всякое приношение — взятка!.. — строго произнес он, и Илья Лыков, приняв заступ, отбыл с ним за ворота.

Илья Лыков вышел на улицу, он был на свободе, но более, чем когда-либо, одинок. Улицы оказались многолюдными, и медные звуки колоколов торжествующе ликовали. Толпа являлась многоликой и несла обветшалому миру нарочитую пестроту платьев и флагов. Он прошел переулок и, остановившись на углу, оставил железный заступ на мостовой. Он полагал, что освободился от ноши навсегда, но неизвестный человек окликнул его, и заступ был снова вручен ему в исправном виде. Неизвестный человек полагал, что заступ Ильей Лыковым утерян, и возвратил ему этот несложный инструмент с удовлетворением. Тот неизвестный являлся простым человеком, но праздничное торжество было написано на его устах: он скорее мог совершить подвиг, чем воспользоваться случайной находкой.

Илья Лыков принял заступ с неохотой и точно взапуски побежал от незнакомца. Он оставил заступ в глубине чужого двора, за мусорным ящиком, и сразу почувствовал физическое облегчение. Но сердцем он был все же одинок: он тяготился одиночеством так же, как тяготился оным и его далекий, неведомый друг — Павел Шатров, проживающий в далекой черноземной сельской местности…

В день второго августа тысяча девятьсот четырнадцатого года Павел Шатров также обнаружил на сельской улице толпы людей, которые будто бы толкали его, рядового в запасе, на походные ратные подвиги.

В течение четырех месяцев Павел Шатров всем мужикам своей сельской местности по субботним дням брил бороды и подстригал усы под бобрик.

Матери же казалось, что он нарушает закон естества на собственную погибель. Ныне Павел Шатров шел на войну, а потому мать плакала, хотя словесно и ничего не причитала.

Павел Шатров не огорчался плачем матери, но глубоко сожалел, что наступило время трезвое: казённые винные лавки оказались закрытыми, а самогон еще не был изобретен. Он был одинок, несмотря на то, что высочайшим указом запасные призывались почти что из каждого двора черноземной сельской местности. Высочайший указ торопил людей, рекомендуя им не медлить ни минуты для отбытия на сборные пункты, к уездным воинским начальникам. Черноземная сельская местность торопилась с поспешными проводами.

Павел Шатров приметил, что улицы были многолюдны, но дышали они робостью, а не любопытством…

Люди торопливо ели, подкрепляя проводы трапезой, но и обильная пища все же не осваивалась желудком. Павел Шатров ходил по чужим избам, напутствуя сотоварищей к предстоящему ратному походу. Он рекомендовал каждому из них быть хладнокровным даже в торопливости. Вместе с сотоварищами он откушивал традиционные «хлеб-соль», а после оды приказывал мужьям отбывать в чистые горницы, чтоб в последний момент осчастливить собственных жен; сам он не был женатым…

На железнодорожный полустанок Павел Шатров отбыл последним из всех запасных черноземной сельской местности, но прибыл туда без опоздания. Его так же, как и всех, сопровождала толпа, но искал он все же одиночества.

Запасные нехотя стали рассаживаться по товарным вагонам. Павел Шатров, прочитав на теплушке надпись, что вмещаемость ее равна восьми лошадям или же сорока человекам, поразился этой несправедливости. Он определил, что в утробе лошади не мог бы поместиться даже и один человек, тогда как площадь, занимаемая в вагоне лошадью, равна площади, занимаемой пятью нижними чинами…

Эшелон отошел под возгласы встревоженной и плакавшей толпы, кругом суетились люди, но Павел Шатров по-прежнему был одинок: он был так же одинок, как и его неведомый друг Илья Лыков, стоявший на тротуаре Невского проспекта города Санкт-Петербурга.

Толпы людей шли по проспекту в одном направлении, они несли флаги — белые и голубые, — опоясанные бархатной бахромой. Илья Лыков включился в общее течение, но не присоединил своего голоса к чужим выкрикам. Простаки провозглашали лозунги, призывающие к процветанию французской нации и к полному истреблению немцев. Илья Лыков услышал легкий треск и приметил, что в лицо его ударил пучок конфетти: разноцветными бумажными кружками бросались с балконов, и течение воздуха разносило их в пространстве.

Толпа уходила стремительным потоком праздно и шумно, возгласы не угасали, а знамена, возвышавшиеся над толпой, вдруг неожиданно склонились.