Ратные подвиги простаков

Когда в учреждении кончались занятия, он не уходил из своего кабинета. К нему являлись два чертежника, и они общими усилиями составляли схемы будущего «Всесоюзного Центроколмасса», со всеми отделениями, обозначающимися кружком или же квадратом, смотря по значимости. Поработав таким образом несколько недель, Родион Степанович не был удовлетворен работой чертежников, разместивших, по его мнению, не совсем удачно отделения, и приказал изготовить единицы отделений самостоятельно, чтобы их можно было передвигать и прикалывать кнопками.

Изготовленные кружки и квадраты Родион Степанович прикалывал, отходил на должное расстояние и прикидывал глазами.

— Нет, нижний квадрат надо приподнять. Вот так, — говорил он, когда чертежник поправлял указанный им квадрат или кружок. Схемы были исполнены и окончательно прикреплены к стене, рядом со схемой «примерной деревни». Родион Степанович почти целый час любовался на них, как на собственное детище. Но вдруг какая-то новая мысль осенила его: и он хлопнул себя по затылку:

— Дурак! Не догадался!

Утром он вызвал двух художников и заказал им новую схему. По новой схеме каждое отделение должны изображать люди различных национальностей, которые жительством преимуществуют в том или ином районе. Причем фигуры людей в своем росте должны соблюсти численную пропорцию данной национальности.

Когда заказ был сдан и художники покинули стены кабинета, Родион Степанович упал от изнеможения в кресло и вздохнул освобожденной грудью:

— Слава аллаху, теперь все в порядке.

«Слава богу» он не упоминал сознательно, заменив его «аллахом» как бы из уважения к религиям малых народностей.

И вот, в тот самый день, когда художники покинули кабинет Родиона Степановича, — пришел Авенир Евстигнеевич.

Родион Степанович, будто бы предчувствуя какую-то беду (не зря, черт возьми, ревизоры приходят в учреждения) — слегка вздрогнул и, дабы «ревизор», — как сокращенно называли Авенира Евстигнеевича центроколмассовцы, — не заметил смущения, протянул Авениру руку.

— Что пригнало в наши столь отдаленные Палестины? — справился Родион Степанович, стараясь придать голосу шутливый тон.

Авенир Евстигнеевич ответил не сразу: он вопросительно окинул взглядом «центроколмассовского заворга», как бы стараясь проникнуть в неизвестные тайны, углубившиеся где-то в душевных тундрах. Так свойственно смотреть только «ревизорам» да лицам, постигающим одним взглядом чужие тайны, чтобы раз навсегда определить: «подлец человек этот или его душевные качества носят благонамеренный характер».

Родион Степанович ощутил этот взгляд, именно взгляд пытливого «ревизора», которому суждено прощупывать и иметь личные суждения об индивидууме, на предмет его дальнейшего пребывания в той или иной должности.

«Ну, что же, — решил Родион Степанович, — ты хочешь узнать? А не угодно ли посмотреть обратную сторону медали? Мы уже знаем вас, молодой человек приятной наружности-с».

И оба они поняли друг друга, хотя и повели разговоры в благопристойных тонах, даже справившись поочередно друг у друга о здоровье и новостях.

Родион Степанович не ошибся: Авенир Евстигнеевич прибыл проверить, в какой мере осуществлены предложения комиссии да проработать кое-какие материалы, вызвавшие у Авенира сомнения. Родион Степанович понял, что снова весь орготдельский аппарат должен будет обслуживать «ревизора», да и сам Родион Степанович оторвется от столь насущного и спешного вопроса, как организация «Центроколмасса всесоюзного масштаба». Это больше всего не понравилось Родиону Степановичу, хотя он и не подавал виду.

«На глазах противника надо казаться хладнокровным, — думал он, окидывая веселым взором Авенира, — пусть-ка попробует взять нас голыми руками».

Объявив о своих намерениях, Авенир Евстигнеевич распрощался, пообещав прибыть завтра в урочный час, обусловленный началом занятий.

Весенний воздух освежающе пахнул в лицо, опьяняя пылкой взволнованностью горящей крови, приступавшей к голове.

Он шел по Никольской улице, решив пройтись, чтобы проветриться.

«Вот еще чудак — застрелился, — думал Авенир об Автономе, — а жизнь-то как хороша».

Но Авенир тут же усомнился, действительно ли хороша жизнь.

«Самоубийство от бюрократизма, — Авенир при этой мысли силился улыбнуться, но улыбка не получилась. — А не стал ли бюрократом и я? — задавал он вопрос. — Не чужды ли, в самом деле, такие слова, как «надлежащие мероприятия», моему классу? — думал Авенир. — Да. Машине чужд бюрократизм. Не потому ли меня и поныне тянет к токарному станку?»

Но его не посылали к станку. Он числился той изюминкой в советском аппарате, которая должна вытравить бюрократизм и придать аппарату ту особую крепость, которую изюмина придает сухарному квасу.

«Квас шибает в нос, так и нам, рабочим, надо шибануть в нос бюрократизм», — решил Авенир и невольно сжал кулаки.

«Борись, если можешь, мерами военного коммунизма», — припоминал он слова Автонома. Но кто выбросил эти строки? Разве они являются для него лозунгом? Их воспроизвел упадочник. Вот кто воспроизвел их, — сердился Авенир. Зачем меры военного коммунизма, коль идет нэп?»