Ратные подвиги простаков

Ефрейтор Ситников давно уже купался в тихих водах Бессауского озера, и серебристые лучи бледной луны, отраженные поверхностью воды, были для него бархатной постелью. Ситников лежал на спине, а Олейников мог только любоваться и думать, почему и под ним не расступается эта зеркальная поверхность. Ситников повернулся и зашлепал ладонями по терпеливой поверхности. Олейников сжался от холода и осудил собственную слабость: его предки, крепкие телесами, не однажды бросались в прорубь после бани. Ситников вылез из воды, фыркая и отряхиваясь, он развернул грудь и захлопал ладонями по своим крутым бедрам.

— Вот я и освежился! — засвидетельствовал он и стал одеваться.

— Тебе удобно на войне: ты умеешь плавать! — вздохнул Олейников.

Ситников обрадовался, так как плавание, в самом деле, являлось почти что его постоянным ремеслом: не купался он только тогда, когда лютые морозы покрывали гладкую поверхность могущественной реки ледяною корой. Олейников вздохнул, позавидовав ефрейтору: верхом его личного мастерства являлась пахота, и он подумал, почему на войне можно плавать, но непозволительно упражняться в поле за плугом.

Они ушли в роту, расположенную в каком-то сарае, и Олейников долго не мог уснуть, думая о своем. Далекая курская родина лежала где-то за горизонтом, но из памяти она не выветрилась: сколько нищеты и сколь много природных благ! На белгородской вершине залегли меловые горы, и Олейников справедливо полагал, что мела хватило бы для того, чтобы выбелить все черные места обветшалого мира. Олейников уснул в полночь, сон его был сладок, ибо во сне он слышал запах щигровских яблок и в своих руках держал крупный, налитый густым соком бергамот.

Утром четырнадцатый пехотный олонецкий полк возобновил поход. Нижние чины разобрали ружья, становясь в шеренги. День был торжественен тишиною, а лучезарные радужные зайчики играли переливами на остриях штыков. Нижние чины поправляли походную амуницию, толкали друг друга, а утренний чай булькал в их наполненных желудках.

Полковник Марков выехал к полку на гнедой кобыле. Сидел он молодцевато.

— Здорово, молодцы!

Четыре тысячи глоток ответили на приветствие полковника единым возгласом. Полковник приложил руку к головному убору, и улыбка просочилась сквозь его рыжие пышные усы: полковник гордился тем, что он может повелевать.

— Вольно! — подал он команду, подхваченную всеми командирами рот.

Повторение команды полковника офицерами передавалось так, как принято на церемониалах, и удовлетворенный полковник натянул удила.

— Господа ротные командиры, к командиру полка! — распорядился полковой адъютант.

Слова адъютанта повторили все дежурные и фельдфебеля, а также и лесное эхо. Полковник пришпорил лошадь, сдерживая ее на поводах: он больше любил слушать слова команды, чем их лично отдавать. Лошадь под командиром гарцевала на месте, изгибая продолговатую шею в полукольцо, но вдруг она неожиданно навострила уши, и ноздри ее расширились.

Командир полка, в свою очередь, услышал залпы пушек и пригнулся к шее лошади: зловещее шипение, одолевая сопротивление воздуха, неслось оттуда, куда должен был следовать полк. Снаряды пронеслись над головами нижних чинов. Немецкая батарея открыла беглый огонь без предварительного нащупывания, и шесть снарядов, выпущенных один за другим, разорвались после долгого завывания. Полк стоял в недоуменном напряжении, а лошадь под командиром полка зажала зубами удила. Полковник Марков помахал в воздухе обнаженной шашкой.

Немецкая батарея повторила залп, люди шарахнулись в различные стороны, сметая на пути все, что им сопротивлялось. Обозы врывались в толпы бегущих, разъединяя и расстраивая колонны. Командир полка отпустил удила: лошадь поняла седока, и командир возглавил бегство полка в лес.

Немецкие пулеметчики допустили бегущих на расстояние выстрела и осыпали их градом пуль: пули пели протяжно и злобно, ибо созданы они вовсе не для приветствий. Сотни людей упали под пулями, живые же, взяв крутой поворот, побежали обратно. Свое губительное действие пулеметы направляли на фланг, и разрозненный полк стягивался к одному месту, откуда не было слышно стрельбы — к плоскому берегу озера. Нижние чины припадали к земле, но не могли проникнуть в ее чрево. Песок перемешивался с кровью, шрапнель поражала лежащих. Нигде не было видно немцев, губительные же их снаряды находили русских там, где они хотели укрыться.

— Мы, братцы, попали в мышеловку! — признался сам себе командир полка, сходя с лошади.

Гул орудий, разрыв снарядов заглушал его слова, и командир чувствовал, что по его щекам струились крупные слезы.

— Умрем, братцы, а не сдадимся, а? — вопрошал он, но слушала его только лошадь.

— Чего же ты стоишь, коняшка? — обратился он к лошади. — Ложись, дурашка, иначе тебя подстрелят.

Лошадь, не будучи тренированной, услышав полковника, к его удовольствию, повалилась на бок.

— Ага! Это приятно! Ты, оказывается, как солдат, повинуешься моему слову!