Ратоборцы

Главный вазир ханского двора Есун-Тюэ, хрипящий от жира маленький татарин-мусульманин в большой чалме, явился к Невскому, в его шатер, и передал веленье хана, чтобы Александр занял место в живой лестнице перед троном. Но тщетно жирный вазир впивался глазами в лицо Александра: и ресница не дрогнула.

– Скажите хану, что его воля будет исполнена.

Берке с нетерпением ждал возврата Есун-Тюэ.

– А что сделал он? – спросил Берке.

– Ничего, государь, – отвечал вазир. – Он смотрел как голодный беркут, прикованный к рукавице охотника. Однако отвечал почтительно и сказал, что исполнит волю твою, государь.

Берке откинулся на спинку трона и закрыл в блаженстве глаза…

…И вот наконец настал для Александра страшный миг еще неслыханного в их роду, в роду Мономаха, униженья. Он – гроза тевтонов и шведов, тот, кто при жизни проименован – Невский! – он стоит на коленях, на самой первой от ханского трона ступеньке, и ощущает упругим касанием своих волос темя чьей-то склоненной головы, какого-то осетинского князька, приведенного к покорности.

Судя по тому затаенному шороху, который послышался вдруг в жарко надышанной огромной юрте приемов, хан уже выступил из своего спального шатра, сейчас выйдет в дверь и двинется к трону. Сейчас он, Александр, почувствует на затылке, на шее, подошву ханской туфли… Ворот кафтана становится тесен Невскому. Жар бьет в опущенное лицо. Узоры ковра плывут… «Ну, погоди ж ты, ишачий выкидыш! – думает, стиснув зубы, Александр. – Только бы вырваться, а будешь ты у меня лайно возить из-под мужиков новгородских».

Слышится громкий голос распорядителя шествий:

– Александр – князь русских! К тебе слово от господина соединения планет и времени и от повелителя сорока племен и народов, от Берке-хана: хан и нойоны его изъяснения твои касательно мятежа и злоумышлении в народе твоем порешили принять во внимание. Вину твою смягчаем. Будь гостем! Прошу тебя, выйди и займи твое место в ряду царевичей!..

Распорядитель шествий протягивает Невскому руку и помогает встать с колен. Мальчик-прислужник подносит Александру в золотой чаше кумыс. Это кумыс особый. Они именуют его кара-кумыс – это напиток господ и высоких гостей. Беднякам и незнатным не полагается его пить…

С молчаливым поклоном Александр принимает чашу… Между тем на его место в живой ступени уже поставлен кто-то другой из владетелей: очевидно, тот, чья шея, по выражению татар, оказалась чрезмерно упругой…

Истязующая бессонница. Тоска завела черную руку свою под сердце.

Наконец-то отпущен из этого недостойного балагана, наконец-то один он в войлочной тьме своего спального шатра! Одни и те же образы перед его остановившимся духовным взором, одни и те же думы, размалывающие душу, словно жернов… Князь лежит полуничком, обхватив подушку, прижав ее прохладною стороною, чтобы скорее уснуть.

Истязующая бессонница. Хочется дотянуться рукою до колокольчика и позвонить, чтобы отрок позвал Настасьина: дал бы чего-либо усыпляющего, – а меж тем недостает силы, чтобы поднять руку… Снаружи доносится упругий и все наддающий и наддающий шум проливного дождя о шатровую крышу. «Этак вот, верно, и с ума сходят! – подумалось Александру. – Надо, надо заснуть!.. Все ужасное еще впереди, это только цветочки!.. Сон – телу строитель!..»

Александр понимал, что его решили убить. Иначе разве осмелились бы подвергнуть его столь неслыханному глумленью?.. Только предопределив ему смертную участь, осмелились они так поступить с ним!..

…Тяжко прошла зима… Князь стал прихварывать. Однако на людях он показывался неизменно добрым, дышащим уверенностью и силой. Он ободрял своих:

– Ничего, ничего, ребятки! Тоску свою – под сапог! Уж как-нибудь уладимся с ханом… Скоро женушек, детушек своих обымете!.. Да смотрите, татарушками здесь не обзаведитеся! Знаю я вас, вы у меня народ удалой!

И не привыкшие к такой шутке князя дружинники смеялись:

– Ну, что ты, государь, что ты, Александр Ярославич!.. От русской женщины разве на чужестранных посмотришь?.. Да все равно как щепки под ногой: и видишь их и не видишь!..

…Однажды Александр, сидя на ложе своем, укутанный плащом на меху, придвинув к самой тахте стол, просматривал ясашные свитки. Настасьин подавал ему требуемые столбцы. Посредине кибитки тлел очаг. Время от времени юноша вставал и подбрасывал в пламя кусок сухого аргала.

– Да, – сказал князь, глядя через стол, как возится Григорий у очага, – полено увидал бы наше, русское, березовое, и то легче бы стало!.. Топят какой-то дрянью!.. И огонь не тот… не русский… не греет, все время зябну… И никогда со мной этого не бывало!..

Омыв руки из кружки над ведром, юноша возвратился к прерванному занятию. Несколько раз, украдкою от князя, он всматривался в его лицо. Затем, застыдившись немного, задал князю некий вопрос как врач.

Невский тоже несколько смутился.

– Вот ведь ты какой у меня, а? – удивленно и одобрительно произнес он. – Читаешь, как в книге. Третьего дня я и сам обратил внимание, будто бы чуть с кровью стал помачиваться…

И тогда в откровенной беседе юный медик высказал подозрение, что князя отравляют.