Ратоборцы

И снова молчание. С великим усилием хатунь отводила взор свой от диадимы. И Даниилу вдруг стало понятно, как хочется этой женщине с лицом отрока Будды выгнать всех за исключеньем служанки и поскорее примерить перед зеркалом диадиму и серьги.

Он подыскал слова, с которыми приличествующим образом можно было бы откланяться ханше.

Но в это время хатунь тихим словом подозвала своего битакчи и что-то еле слышимое приказала ему. Сановник быстро подошел к одной из служанок – исхудалой и бледнолицей, возможно русской, – и что-то спросил ее.

Женщина с глубоким поклоном что-то ответила ему.

Он возвратился к престолу и тоже едва слышно проговорил раздельно какие-то слова почти на ухо своей повелительнице.

Баракчина беззвучным шепотом, про себя, как бы стараясь запомнить, несколько раз повторила их.

Даниил в это время, поклонившись, попросил разрешения не утруждать более своим присутствием императрицу.

И тогда, отпуская его, Баракчина, краснея, однако с видом величественным, сказала по-русски – впервые в жизни своей! – слегка по-монгольски надламывая слова:

– Мы хочем тебя увидеть ичо!..

…Приблизительно через час после возвращения из дворца князь принял в своих покоях двух сановников Баракчины: супруга Батыя прислала князю Галицкому большую серебряную мису драгоценного кипрского вина и велела сказать:

– Не привыкли пить молоко. Пей вино!..

А не более как через день после поднесения печати и диадимы один из ярлыков Баракчины с новою печатью – «императрицы», ярлыков, выданных разным лицам по разным поводам, мчался, зашитый в полу халата Ашикбагадура, прямо в Каракорум, в не отступавшие ни перед чем руки Огуль Гаймышь, в руки великого канцлера Чингия.

Другой же ярлык, с такою же точно печатью, в шапке другого ямчи, Баймура, несся к неистовому, до гроба непримиримому ненавистнику обоих златоордынских братьев – Бату и Берке – к хану Хулагу.

«Яблоко Париса» докатилось и ударило в цель!

Неслыханное благоволение Батыя к Даниилу простерлось до такой степени, что ему, единственному из князей и владетелей, единственному из герцогов, разрешалось входить к хану, не снимая меча.

И весьма круто изменилось отношение к галицким среди всевозможных нойонов, батырей, багадуров и прочих – несть им числа! – сановников хана.

Правда, по-прежнему вымогали подарки – все, начиная от канцлера, кончая простым писцом и проводником, однако с некоторой опаскою, и не обижались, не пакостили, получая отказ.

– Что с ними будешь делать, Данило Романович! – восклицал дворский. – Вся Орда на мзде, на взятке стоит!.. Видно, уж ихняя порода такая!..

Особенно же заблаговолил Батый к Даниилу после золотой диадимы и перстня с печатью.

Дар свой, пребывавший у Баракчины в великом почете, князь Галицкий мог созерцать на первом же приеме послов, где ему, вместе с дворским, предоставлено было в зале наипочетнейшее место – на правой, считая от хана, ближней скамье царевичей.

Здесь Даниил впервые увидел Невского, однако и не приветствовал его и даже виду не подал, что знает.

Юный Ярославич нахмурился.

Баракчина, сидевшая на приеме рядом с Батыем на троне-тахте, только одного и приветствовала Даниила легким наклоненьем темноволосой, гладко причесанной головы, которая на сей раз, вместо диковинного убора, увенчана была тою самою диадимой, что преподнес Даниил.

И драгоценные подвески князя также сменили прежние, жемчужные, – и казалось, что реют, что сами плавают вкруг смуглой и стройной шеи ничем не удерживаемые самоцветы.

Особый почет, воздаваемый князю Галицкому на каждом шагу, был всеми и чужеземными замечен.

А были тут, кроме русских князей и послов, кроме грузинского царевича, бесчисленное множество прочих коронованных владетелей: были и от китаев, и кара-китаев, и булгар, и куманов, и меркитов, и туркоманов, и хазаров, и самогедов, и от персов, и эфиопов, и от Венгрии, и от сарацинов – всего от сорока и пяти народов!

После большого посольского приема князь был снова позван к Батыю, на этот раз вместе с дворским.

Беседовали за кумысом, пилавом и фруктами – неторопливо, о многом, и мысль и воля карпатского владыки боролись с мыслью и волей азиатского деспота, как бы переплетаясь и обвивая друг друга, подобно двум гладиаторам, которые, уже отбросив мечи, стиснули друг друга в крепком, смертельном, а извне как бы в братском объятии.

– Князь Данило, – сказал вдруг Батый, – почему все приходящие ко мне государи просят у меня один – то, другой – другое, ты же у меня ничего не просишь? Проси: ты отказа не встретишь.

Батый испытующе смотрел в лицо Даниилу.

– Великий казн! – сказал Даниил. – Возврати мне моего Дмитра!

Батый надвинул брови.

– Того нельзя, князь, – угрюмо ответил он.

Наступило молчанье.

– Это, – промолвил, вздохнув, Батый, – даже и вне моей власти! Твой доблестный тумен-агаси недавно умер. Но его прах с великими почестями вашими единоплеменниками похоронен за городом, на христианском кладбище… Я держал Дмитра, хотя он был и захвачен с оружием, поднятым на меня, в великой чести, точно нойона. Дмитр умер…