Равнина Мусаси

С тех пор голос Гэна стал ещё прекраснее. Молодые супруги жили счастливо, время бежало как во сне. Но когда их первенцу Коскэ было семь лет, Юри умерла от тяжёлых родов. Кое-кто из города хотел взять Коскэ на своё попечение, немного позже какой-то купец просил отдать мальчика ему на воспитание. Однако Гэн, потерявший любимую жену, не мог расстаться с единственным сыном и отказался от всех предложений. И без того молчаливый, он тогда совсем приуныл, почти не смеялся и не пел больше ни за вёслами, ни за чаркой. А когда вдруг его ясный голос рассечёт лунный свет над заливом Дайго, то глубокая скорбь слышится в этой песне, и тот, кто слышал её, понимал, что у этого крепкого человека смерть жены разбила сердце. В пасмурные дождливые дни Гэну жаль было оставлять Коскэ одного в опустевшем доме, и он брал его с собой в лодку. Люди жалели мальчика. И нередко женщины, накупившие в городе гостинцев для своих детей, раскрывали сумки и угощали Коскэ сладостями. Но отец старался не замечать этого и никогда не благодарил. Люди не обижались, они понимали, как тяжело ему.

Прошло два года. В бухте велось строительство порта. Мы перебрались с острова сюда, отстроили дом и занялись своим делом. Часть горы разрушили и расширили дорогу. Перед самым домом Гэна пролегло шоссе. Два раза в день — утром и вечером — воздух пронизывал свисток парохода. Ту скалу, на которой ещё недавно рыбаки сушили сети, теперь не узнать. Вот так и устарела профессия дяди Гэна. Правда, он по-прежнему возил жителей с побережья и острова в город и обратно. Но порт разрастался, была проведена дорога, и люди стали ходить пешком. Жизнь на этом кусочке земли влилась в общий поток суетного мира, но Гэн, казалось, не испытывал от этого ни печали, ни радости.

Так прошло ещё три года. Коскэ было двенадцать лет, когда он однажды играл с ребятишками в море и утонул. Дети, перепугавшись, разбежались и никому не рассказали о случившемся. Когда Коскэ не вернулся и вечером, мы забеспокоились и отправились на поиски. Но было поздно. Странно, между прочим, что жалкий труп мальчика был найден под дном лодки Гэна.

С тех пор он больше не пел. Избегал встреч с людьми, даже с друзьями. Он совсем перестал разговаривать, петь, смеяться. Время шло, и люди начинали забывать его. И хотя он по-прежнему перевозил их на своей лодке, они, казалось, не сознавали, что Гэн всё ещё существует на этом свете. И даже я вспоминаю о том, что он ещё жив, только тогда, когда вижу его, бредущего с вёслами на плечах, с полузакрытыми глазами. Вы первый человек, который заинтересовался его судьбой. Правда, если напоить его вином, он в конце концов, может быть, и споёт. Но понять его пение трудно. Нет, он не жалуется, не ноет, а только иногда тяжело вздохнёт. Мне очень жалко его…

Вот что рассказал учителю хозяин дома. А учитель и после того, как вернулся в столицу, не смог забыть дядюшку Гэна. По вечерам, сидя под лампой и вслушиваясь в шорох дождя, он вновь и вновь возвращается мыслями к несчастному старику. Что-то он теперь делает? Сидит одиноко у очага, закрыв свои круглые глаза, и, прислушиваясь к плеску волн, вспоминает ту далёкую весеннюю ночь? Или всё думает о Коскэ? Учитель не знал, что старик давно уже покоится в земле и в эту зимнюю ночь мокрый снег крупными хлопьями ложится на его могилу.

Пока в поэтической душе молодого учителя перевёртывались странички далёких воспоминаний, со стариком стряслось ещё одно несчастье: он сам оставил этот мир. В поэме учителя не хватало последней главы.

2

В конце января, через год после того как школьники Саэки проводили своего учителя с пристани Кацура, дядя Гэн с утра отправился в город по делам.

Небо затянули тучи, похоже было, что вот-вот пойдёт снег. Снег — редкость в этом крае, но в тот день было особенно холодно. Обычно у переправы на реке Бансё царит оживление. Сюда по реке и по морю съезжаются жители гор и жители побережья. Сюда же сходятся и жители Саэки. Жители гор ругаются, жители побережья поют. Но сегодня здесь пустынно, река покрыта мелкой рябью, на неё упала серая тень туч. Безлюдно большое шоссе с чернеющими по сторонам крышами. Окружная каменистая дорога обледенела. У подножья Сирояма звенит колокол, звуки его отдаются в облаках и слышны по всему городу с заиндевелым мхом на черепицах крыш. Эти глухие, угрюмые удары производят такое впечатление, будто кто-то бросает камни в середину мёртвого озера.

На площади, где в праздничные дни устраиваются представления, играют или просто стоят, засунув руки в карманы, дети бедняков с бескровными лицами. Проходит нищий. «Кисю! Кисю!» — окликает его один из мальчишек, но он не оборачивается. На вид ему лет пятнадцать-шестнадцать. Спутанные волосы в беспорядке свисают на шею. У него длинное лицо, впалые щёки.

Подбородок острый, глаза мутные, малоподвижные, взгляд тупой. Короткий промокший подол рваного авасэ[2] еле прикрывает колени. Расставленные локти напоминают ноги кузнечика. Он трясётся от холода.

Дядя Гэн столкнулся с ним посередине площади. Широко раскрыв свои круглые глаза, старик взглянул на нищего.