Равнина Мусаси

— Кисю! — позвал он тихим глухим голосом. Нищий тупо уставился в лицо Гэну так, словно смотрел не на человека, а на булыжник. Некоторое время они стояли, не отрывая глаз друг от друга.

Гэн порылся в рукаве, достал оттуда бамбуковую коробку, вынул из неё рисовую лепёшку и протянул Кисю. Нищий вытащил руку из кармана и взял подаяние. Ни один из них не проронил ни слова, не выразил ни радости, ни сожаления. Кисю пошёл дальше, ни разу не оглянувшись. А Гэн смотрел ему вслед до тех пор, пока тот не скрылся из виду. Снег всё не шёл, только иногда в воздухе появлялись отдельные снежинки. Взглянув ещё раз в ту сторону, куда ушёл нищий, Гэн тяжело вздохнул. Он не замечал, что ребятишки подсматривают за ним, давясь от смеха и подталкивая друг друга локтями.

Домой Гэн вернулся поздно. Он не стал открывать окно, хотя оно выходило прямо на дорогу, не стал зажигать света, хотя было совсем темно, сел у очага и замер, опустив голову на руки. Затем подбросил в очаг тонких сухих веток. Огонь охватил их одну за другой, ярко разгорелся и погас снова. На короткое время комната осветилась. На закопчённой стене закачалась тень старика, озарилась цветная гравюра, которую Юри привезла из деревни, когда Коскэ было около шести лет. Гравюра висела уже десять лет и почти совсем выцвела. Стояла безветренная погода, и не слышно было плеска волн. До слуха старика доносился лишь слабый шорох вокруг дома. Это падал снег с дождём. Гэн некоторое время вслушивался в эти тоскливые звуки, затем вздохнул и огляделся.

Взяв фонарь, он вышел на улицу. Холод пронизал его до костей, и он вспомнил, как дрожал от страха даже он, бывалый гребец, когда приходилось грести в холодные зимние ночи. Чернели угрюмые горы, неприветливо хмурилось море. В лучах фонаря, кружа в воздухе, искрились снежинки. Земля была твёрдая, обледенелая. Мимо, со стороны города, переговариваясь, прошли два молодых человека. Увидев у ворот старика с фонарём в руках, они окликнули его: «Ну и холодина сегодня, дядя Гэн!» Пробормотав что-то в ответ, старик посмотрел в сторону города.

Пройдя несколько шагов, один из молодых людей прошептал: «Как тебе нравится старый Гэн? Если бы его лицо увидела сейчас молодая девица, она упала бы в обморок…» На что другой ответил: «Кто знает, может быть, завтра мы увидим его ноги, свисающие вон с той сосны». От страха у обоих волосы встали дыбом, они оглянулись, но старика с фонарём уже не было возле ворот.

Наступила ночь. То шёл, то прекращался мокрый снег. Месяц, выплывший из-за горы, скрылся в облаках, и старый город стал похож на вымершее кладбище. В горной долине стоят деревни, а между деревнями лежит кладбище, оно просыпается, когда засыпают люди. В этом мире снов встают покойники, они смеются и плачут. И вот теперь чья-то тень скользнула по мостику в сторону площади. Собака, дремавшая под мостом, проснулась, подняла голову, но не залаяла. Не иначе, это вставший из могилы мертвец. Кого он ищет, с кем хочет встретиться? Это Кисю.

Осенью того года, когда утонул единственный сын Гэна Коскэ, в Саэки прибрела нищенка из Хюга, и с ней — восьмилетний ребёнок. Она ходила с ним от дома к дому, ей щедро подавали. Вероятно, в других местах нищая не встречала таких сердобольных людей и поэтому решила, что сыну здесь будет неплохо. Весной следующего года она оставила его в Саэки и скрылась неизвестно куда.

Люди, побывавшие в Дайдзайфу, рассказывали, что видели у ворот храма нищенку, просящую милостыню, и с ней рядом старого борца в лохмотьях и что нищенка эта очень похожа на мать Кисю. Жители Саэки ругали бесчувственную женщину и жалели осиротевшего ребёнка. Казалось, всё будет так, как предвидела мать. Но получилось иначе. В каждой деревне есть храм, у каждого человека есть предел добродетели. Они жалели, но никто не выразил желания приютить у себя сироту. Иногда они поручали ему вычистить сад или другую работу, а затем опять отпускали на все четыре стороны. Сначала ребёнок тосковал и часто плакал, люди как умели утешали его. Он стал меньше думать о матери и, наконец сочувствие людей помогло ему забыть о ней. Такую забывчивость можно было объяснить и его возрастом, и его слабоумием, и тем, что он жил среди грязи и иногда вынужден был даже воровать. Здесь можно найти различные объяснения, но главная причина заключалась в том, что этот ребёнок был обречён на нищенство и находился вне мира человеческих чувств.