Равновесие Парето

Я отхлебнул чай, блаженно прикрыл глаза. Чай настоялся, вышел в меру крепким, бархатистым. И с сахаром я угадал, не перебивает вкус, а лишь убирает горечь. Вкусно.

Маньяки, инопланетяне, живые города. Призраки в автобусах, пустыри-лабиринты. И кругом недомолвки, недосказанность. Ощущение, словно общая тайна окутывает все вокруг, все к ней чувствуют причастность, но каждый по-своему. Даже Краснов, мой бедный товарищ, и тот оказался втянут во всю эту чертовщину. Или у него не оставалось выбора?

Я сегодня несколько раз подходил к окнам. Часам к двум звуки от невидимых людей и машин исчезли, как-то сами собой враз прекратились. Но я так никого и не увидел, как не высматривал. Надеялся, на шутку или на некий труднообъяснимый акустический феномен.

А потом, в очередной раз, подойдя к окну, я увидел по ту сторону стекла абсолютно неизвестный мне участок города. Вместо заросшего двора был узкий проулок с длинной кирпичной стеной. Красный кирпич был старый, щербатый, с глубокими провалами в местах осыпавшегося цемента. И рисунок гор на фоне неба иной.

Потом был вид на школу. Трехэтажное здание, большие темные окна, заколоченные на первом этаже досками. Высокая жухлая трава, поднимающаяся почти до карниза.

Потом — опять мой привычный двор. Спустя сорок минут — пустырь с тропинкой, ведущей к Колодцам.

Я не видел, как меняется пейзаж за окном, будто невидимый режиссер всегда подгадывал время смены декораций. Я первое время метался из кухни в комнату, чтобы убедится, что в разных окнах — разный пейзаж. Я твердо решил, что я не сошел с ума, но меня так и подмывало выпрыгнуть в окно или хотя бы раскрыть створки, выглянуть наружу.

Ни того, ни другого я не сделал. Я поразился своему спокойствию, своему внутреннему убеждению, что так не бывает — и сел пить чай.

Есть какие-то рамки, за которыми перегорают внутренние предохранители, и ты просто перестаешь воспринимать действительность критически?

Возле меня, прислоненное к холодильнику, стоит самодельное копье. Я смастерил его из алюминиевой трубки, найденной в кладовке, и самого длинного ножа, который смог найти на кухне. Нож с трубкой я соединил изолентой. Копье получилось не очень удобным, легкий вес не давал чувства уверенности. Но это было лучшим, что я смог придумать. Топора в доме у Дениса не оказалось, молоток болтался на высохшей ручке, а разводной ключ показался мне слишком коротким. А тех, кто гнался за мной ночью, я не хотел подпускать к себе близко. После того, что я видел и слышал этим днем, я был уверен — гнались за мной не обычные грабители.

Я со вкусом, не торопясь, пил чай. В животе требовательно заурчало, но я решил перетерпеть голод. Еду нужно экономить. Я на осадном положении.

Я однозначно решил убираться из Славинска. Без вариантов и сомнений. Дождаться вторника и как можно быстрее добраться до аэродрома. А там меня сам черт не остановит. Лишь бы Шишов прилетел. Лишь бы только прилетел.

Что будет, если вертолет не прилетит, я думать не хотел. От одной мысли о возможности такого становилось зябко и постыдно трусливо содрогалось что-то в душе. Потому что я очень, очень боюсь остаться здесь. Очень боюсь выйти за дверь. Боюсь выглянуть в окно. Боюсь думать о плохом.

Потому что просто не знаю, что будет дальше. И это заставляет нервно смеяться и зажиматься в угол в обнимку со своим детским копьем. Ведь страшно, когда от тебя ничего не зависит? Страшно.

А пока не думаешь — ты в порядке. Ты герой кино. Ты усмехаешься и не проявляешь интереса. Пусть ты на грани помешательства, но именно сейчас ты само хладнокровие.

Это так волна замирает на мгновение в самой своей верхней точке, чтобы потом обрушиться вниз. Обрушиться и разбиться.

Поэтому я пролил чай себе на брюки, когда кто-то требовательно постучался в дверь квартиры.

Ноги запутались в табуретке, я не с первого раза смог встать из-за стола. Грохнул чашкой об столешницу, стукнулся плечом о не вовремя начавшую закрываться дверь кухни. Засуетился с перепугу, не сразу понял, что нужно делать.

Стук повторился. И чей-то приглушенный голос из-за двери.

Схватив копье, я быстрым шагом оказался в прихожей. Замер, прислушиваясь. Желание не открывать дверь боролось с желанием увидеть живого человека.

Я вздрогнул, когда в дверь опять стукнули. С той стороны донесся знакомый басок:

— Открывай, твою на лево! Это я, добрый мишка Вини-Пух!

Карчевский плюхнулся на диван с ходу, откинувшись на спинку. Пружины жалобно заскрипели, что-то хрустнуло снизу. Но геолога это мало волновало.

Щеки у бородача были раскрасневшиеся, на лбу и носу скопились капельки пота. Сама борода была всклокочена больше, чем обычно, топорщилась в разные стороны как иглы у дикобраза. Глаза Олега блуждали по квартире, желваки играли. Но когда он поднял взгляд на стоявшего в дверях комнаты меня, то голос его был привычно спокоен и чуть насмешлив.

— Ты всем гостям в рожу пикой тычешь?

Я нисколько не смутился, лишь отставил копье в сторону.

— На меня напали вчера ночью, — сказал я, проходя в комнату и садясь на стул возле письменного стола.

— Напали? — переспросил Карчевский. — Кто?