Разбег

— Да в особом списке ваша фамилия, товарищ лейтенант запаса! — занервничал капитан. — Понимаете — в особом! Я не имею права вас никуда отправлять и принимать ваших документов. Отойдите от окна, не мешайте работать, приказываю вам!

— Хорошо, ладно, — наливаясь обидой, процедил Иргизов. — Так-то вы, значит, старых фронтовиков — участников гражданской войны принимаете! Слова не желаете выслушать. Бюрократию решили заводить с первого дня войны!

— Ах ты, сукин же ты сын! — вскричал в ответ капитан и захлопнул окошечко. Тотчас он появился у двери, встал по стопке «смирно», опустил руки по швам, и отчаянно закричал:

— Лейтенант запаса Иргизов, слушайте мою команду! Равняйсь!

Иргизов насмешливо переступил с ноги на ногу, однако, как человек военный, знающий, что старшему по званию надо подчиняться, опустил руки.

— Ну-ну, дальше что? — сдаваясь, буркнул себе под нос.

— Смирно! — во всю силу легких прокричал капитан.

Иргизов замер.

— Кру-гом! — скомандовал капитан.

Иргизов повернулся.

— Шагом марш!

Иргизов пошел, выполняя команду. Командиры, стоявшие у окошечка, дружно засмеялись. Иргизов невольно остановился и оглянулся:

— Ну ладно, капитан, поговорим еще! Только поторопись с повесткой, а то пока ты тут будешь выбирать любимчиков — война кончится!

Но капитан уже не слышал его реплики — вновь забежал в кабинет и отворил окошечко, к которому тотчас прилипли командиры.

Иргизов шел домой и клял про себя ретивого военкоматчика. «Подумаешь, нашелся мне вершитель судеб! Особый список какой-то придумал… Да не приглянулся я ему — вот и вся заковыка. Годами перезрел. Он решил, что тридцативосьмилетнему лейтенанту на войне делать нечего. Есть, мол, помоложе!..»

Входя во двор, чувствуя себя совершенно посрамленным и униженным, Иргизов увидел сына, и впервые в жизни смутился перед ним. «Черт возьми, не знаешь, что и сказать, если спросит — почему вернулся!» А Сережку именно это и заинтересовало:

— Пап, что, не поедешь уже на фронт? Уже, наверно, кончилась война?!

— Брось играть в лянгу! — выместил свою досаду на сыне Иргизов. — Сколько раз я тебе говорил, что в лянгу играть вредно — наживаешь себе грыжу!

Сережка спрятал лянгу в карман, испуганно посмотрел на отца.

Услышав во дворе голос мужа, из коридора вышла Нина, в новом синем платье, с маленькой сумочкой-

— А я собралась в военкомат, к тебе, — сказала обрадовано, понимая, что Иргизов вернулся, не солоно хлебавши.

— Отвоевался, — сказал он уныло. — Оставлен до особого… Кто-то за нас больше нашего думает. Ладно, подождем еще с недельку, если не вызовут, пойду прямо к военкому.

— А может так лучше, что отсрочили? — заглядывая ему в глаза, спросила Нина. — Может, военкоматские знают, что война вот-вот кончится, поэтому и не хотят тревожить твое поколение.

— Все может быть, — согласился Иргизов. — Поживем — увидим.

XII

В знойном мареве на телеграфных столбах возле Русского базара, возле городского сада, у железнодорожного вокзала гремят репродукторы: «От Советского информбюро…» Идет война: она далеко, за тысячи километров от Ашхабада, но знойный южный город связан с нею каждым нервом. Фронт, протянувшийся от Белого до Черного моря, пятясь на восток, зовет, тревожит, воспламеняет святым гневом, мобилизует миллионы человеческих сердец. Всюду — митинги. Отовсюду — добровольцы. По улицам проходят воинские подразделения: пехота, кавалерия. Вокзал и вся станция с ее товарными дворами и навесами забита красноармейцами. Уходят воинские эшелоны, и вновь на вокзале «негде яблоку упасть»: потянулись к теплушкам длинные нестройные команды с пересыльных пунктов. Парни — кто в чем: в пиджачках и фуражках, в белых бязевых рубахах и тельпеках, в туркменских халатах. Горожане, сельчане, рабочие, служащие, колхозники — все!

Всего на сутки приехал из Небит-Дага домой Юра Каюмов. На нем — военная форма. На каждой петличке по два кубика — лейтенант. Юра привез из Небит-Дага команду в тридцать человек. Все — нефтяники. Разместились в пульмановском вагоне, ждут отправления эшелона. В распоряжении Юры сутки, вот он и прибежал домой, чтобы повидаться и проститься с родителями. У Тамары Яновны на глазах слезы. Радостно ей сознавать, что сын стал инженером-нефтяником и красным командиром. Печально оттого, что уедет сын на фронт — и, все во власти судьбы, — вернется домой или умрет за Родину. Но человек тем и силен, что живет надеждой. Тамара Яновна накрыла скатертью ковер на тахте, в виноградной беседке. Сквозь вспыхивающие огоньки тревоги в сердце, от которой опускаются руки, прорывается былая боевая удаль Тамары Яновны.

— Юра, Юра, знал бы ты, какой опасности и риску подвергали мы себя в юности! Отец твой ради дела революции шел на все!

— Мама, ты забыла, что много-много раз мне рассказывала обо всем. Да и сам я немножко помню — и революцию, и гражданскую.

Галия-ханум, подавая дымящийся плов в белом фарфоровом блюде, сочла неудобным смолчать.