Разбитое сердце королевы Марго

Ей важно было чувствовать себя любимой… и если не Генрихом, то хоть кем-нибудь.

Бонифас де Ла Моль был не кем-нибудь.

Он появился при дворе с молчаливого согласия Екатерины, вновь вынужденной искать компромисс. Ночь святого Варфоломея не избавила ее от протестантов, как Екатерина втайне на то надеялась, но напротив, вызвала воистину небывалый подъем веры.

И ярости.

Впрочем, о вере Маргарита не думала вовсе. Она влюбилась.

Вновь.

И все же будто в первый раз.

Любовь эта удивительным образом очистила смятенную душу, принесла в нее странное успокоение, умиротворение даже. Словно и не стало на свете ни братьев с их насмешками и ревностью, ни Генриха, привыкшего вымещать на Маргарите собственные обиды, ни матушки, которая, уверившись в собственной незыблемой власти, разом позабыла о существовании дочери.

Пускай.

Ей тоже в кои-то веки не стало дела до них, погрязших в суете придворной жизни, в собственных интригах, которые теперь представлялись Маргарите занятием донельзя глупым.

Чего ради они воюют?

За Господа?

Так разве ему, Всемогущему, есть дело до языка, на котором славят имя Его?

Дело не в вере, дело в политике. И Ла Моль играет в нее. Эдуард встречается с ним тайно, а Карл – явно благоволит, вновь завел речи о единстве нации… ложь, кругом одна ложь… сам же пытался убить и не единожды.

Неудачно.

К счастью, неудачно… в тот последний раз у него едва не получилось, но Бонифас слишком хорошо владел шпагой. Троих заколол, а сам Карл вынужден был спасаться бегством. То-то было бы забавно, ежели бы сам король погиб столь бездарно… почему-то эта возможная смерть не вызывала у Маргариты эмоций иных, кроме легкого сожаления.

Король не погиб.

Он умирал, но слишком медленно, к великому огорчению Эдуарда, которому не терпелось самому примерить корону. Он вдруг вспомнил, что не намного моложе брата, зато куда успешней… и армия к нему благоволит, и нашептывает, что если вдруг случится Карлу почить с миром, то с готовностью восславит нового короля… и он, верно, желая досадить старшему брату, до которого не могли не дойти слухи, склонял свой слух к гугенотам…

Он почти готов был отступиться от собственной веры, к величайшему негодованию короля Наваррского, который чувствовал, как призрак власти ускользает из рук его. Он, теперь католик, не мог возглавить мятежников.

Слишком слаб.

Слишком глуп.

Слишком зависим от чужой милости…