Разбитое зеркало

«Ты так и остался деревенским», — сказала недавно мне жена. А я ведь родился в городе, жил в детстве по городам. И тосковал по ним, живя потом в деревне. Сижу, бывало, летним вечером на ступеньке крыльца нашей колхозной конторы, кругом такая томительная кроткая тишина. Тяжелея, тонет в кромке леса солнце за медленной, кажущейся с крутояра смоляной рекой, где-то за бесконечной тайгой шумная жизнь, и так далеко, страшно далеко до нее. Теперь вот оглянусь на годы, что прожил уже в городе, — все пролетели, как один день, задумываешься о жизни, и приходит на память деревня. Кажется, настоящая, главная моя жизнь — там.

Уезжаю в село, где живет моя уже начавшая редеть деревенская родня, там рубленый домишко на берегу мелеющей речки, туда уезжаю с мыслью писать, но, приехав, берусь за лопату, грабли, вилы. Дышу деревенским воздухом, радуюсь по утрам капелькам росы на траве, слушаю пение обитающей в прибрежном тальнике пичужки, внимаю деревенским звукам, голосам.

На днях по лесной тропинке с проступившими словно старческие вены корнями чащобных елей вышел на окраину поля, и с открывшейся чистины пахнуло теплым запахом стерни. Только что, сжав последний клинышек ржи, здесь прошли комбайны, и копешки еще не слежавшейся соломы казались разбредшимся по жнивью одномастным матово-золотистым стадом. От леса уже тянулась долгая тень, но нагретое жнивье светилось прощальным светом уходящего дня, за ржанищем рдел костер рано начавших пламенеть осинок, и над ними нежно синел вечерний воздух. С обочины поля, где у курившегося дымка, сгрудившись, стояло несколько комбайнов и бортовых машин, доносились негромкие голоса ужинавших комбайнеров.

Пройдя к ближней копешке, прилег в рыхлую солому, резче стал запах поло́вы, зароилась перед глазами поднявшаяся к вечеру белесая мошкара, касались шеи соломинки, ржаные остья. Безмятежно было на этом отдыхающем поле, хорошо, умиротворенно на душе. Сколько довелось в жизни ходить по земле, но все, кажется, некогда было вот так полежать под закатным небом, никуда не торопиться, прикрыв глаза, ощутить, как прощается земля с уходящим днем.

Припомнились далекие осени, тучный запах земляной ладони гумна. В пыльном свете керосиновых фонарей, вращая чугунное колесо привода, ходят по кругу лошади, умаянные, бог знает во что одетые бабенки натужно крутят веялку, отгребают мякину, подкидывают к молотилке снопы, и низко, по брови, повязанная платком Панка Калинина, разрезая вязки, сноровисто подвигает разваленные снопы сгорбившемуся Антонычу. Под уходящей в ночной мрак соломенной крышей ухает молотяга, сыплется зерно, безутишно мечутся, качаются на ометах людские и конские тени. Кажется, на исходе силы, нет больше моченьки, но все гудит и гудит молотяга, поет и поет бесконечную песню.

И вот, разогнувшись, махнул коногону беспалой, еще в германскую покалеченной, рукой Антоныч и, устало опустившись на чурбак, достал кисет с самосадом. Остановились потные лошади, провисли постромки, попадали бабы — кто в ворох, кто в снопы. И я, воткнув в землю вилы, валюсь в солому и мгновенно забываюсь во вдруг наступившей тишине. Но, кажется, не успел сомкнуть глаза, как, снова разгоняя лошадей, кричит осипший коногон, опять в рассеивающемся свете фонарей качаются тени, хлопает веялка. Хочется спать, так невыразимо хочется спать, но гудит постылая молотяга, рядом со мной из темноты показываются морда лошади и держащийся за повод парнишка-копновоз. Тяжело поднявшись, опять кидаю наверх навильник за навильником рассыпающуюся солому вершащей омет девчонке, чей светлый платочек маячит на фоне ночного неба. За краем земли уже начинается новый день, раздвигается бледная полоска зари, отволгла от росы солома, сильнее пахнет земляная ладонь гумна. В рассветных сумерках проступают поддерживающие крышу серые столбы, крытый дерновыми пластами культстан, кусты по-за обочиной поля. А платочек наверху уже совсем беленький, и с завершенного омета светло и ласково улыбается мне девчонка.

Как трудно было, но как хорошо!

Шуршит копна, пахнет ржаной стерней, далеко, будто на одном месте, где-то урчит трактор.

Кажется мне — мягко постукивают колеса телеги, потряхивается широкая дуга над конской гривой, помаленьку трусит, екает селезенкой гнедой конишко. Пономарева полоса, Филенкина, сверток на заимку, Муромское поле. Сколько поездил, походил по этим полям, сколько изъездил уже потом на редакционном «газике» других дорог и полей — кожевниковских, зырянских, бакчарских… Где-нибудь у трактора или комбайна разговаривал с механизаторами, в пропахших силосом дворах — с доярками, в прокуренных конторах — с колхозными председателями, директорами совхозов, сельскими экономистами. За семнадцать лет работы в газете сколько торопливо исписанных блокнотов, сколько статей, очерков… И все о деревне, о ее вечных проблемах, вечных крестьянских заботах.