Разбойники в горах Атласа

Жар усилился, мальчик начал бредить. Сначала слова его были бессвязны, потом, задыхаясь от слез, он стал повторять разговор управляющего с подручным. Казалось, глаза его вот-вот выпрыгнут из орбит, словно две черные оливки. Малейшее движение причиняло ему нестерпимую боль.

— Мама, где ты? — то и дело повторял он.

Голос матери был таким слабым, что он не слышал его. Ей стоило неимоверных усилий произнести несколько слов. Женщины подвели ее к нему, и мальчик снова начал бредить:

— Дядя, не убивай меня, дядя, не бросай меня в пропасть, дядя…

Присутствующие в ужасе отшатнулись, узнав истинную причину падения.

— О, Аллах, — перешептывались они между собой, — может, он все-таки бредит, мыслимо ли такое дело?

— Он подслушал их разговор, — воскликнул побелевший, как полотно, Лахдар. — Из их собственных слов он узнал, что они сделали с его отцом. А кому нужен свидетель? С ним хлопот не оберешься, вот они и решили от него избавиться. И если никто не хочет сказать об этом вслух, то я скажу. Пусть даже это будет стоить мне жизни. Я никого не боюсь. Я никому ничего не должен.

Лахдар был человек гордый. В какой-то мере он был олицетворением всеобщей совести и всегда говорил только правду. Все знали: если ему что-то известно, он молчать не станет. На этот раз он рассердился не на шутку. Лицо его сразу осунулось. Глаз не было видно из-за густых бровей, но вены на шее вздулись. Когда он говорил, то всегда смотрел собеседнику прямо в лицо. В глубине души он знал, что присутствующие тоже всё поняли, весь ход событий, хотя никто ничего и не сказал. Ему стало противно, и, схватив свой тюрбан, он пошел прочь. Затем ушли и все остальные. Им было стыдно самих себя.

XXII

На другой день каид впал в ярость, узнав о неудавшейся попытке управляющего разделаться с мальчиком и о многом другом, что говорилось о нем. Управляющего не было: стояла поздняя осень и он уехал в горы, поближе к морю, продавать пшеницу. Пришлось дожидаться его возвращения. Управляющий вернулся только на исходе пятого дня. На каждом муле, а их было шесть, навьючены были мешки, полные огромных арбузов. Каид так и кипел. Завидев управляющего, он накинулся на него и стал ругать последними словами. Тот сразу все понял, но не проронил ни звука. Насупившись, он молча пошел в комнату следом за хозяином, бросив скотину, которая сама побрела в стойло. Каид не дал ему перевести дух, тут же набросился на него:

— Так вот, значит, как! Ты самостоятельно решил делать дела, даже не поставив меня в известность. Если бы ты хоть, по крайней мере, умел делать их как полагается, без шума. Не умеешь — не берись.

Управляющий, измотанный проделанным путешествием, хотел было вставить слово, чтобы объясниться, но каид закричал:

— Молчать, сукин сын! Убирайся. И чтобы духу твоего здесь не было, пока все не уляжется. Скажу, что во всем виноват тот, другой. Ему, по крайней мере, к каторге не привыкать.

Управляющий весь побелел и, уходя, сказал:

— Надо было бы придушить этого паршивца. Я во всем виноват.

Он твердил это как одержимый.

На шестую ночь с Айшой остались только несколько женщин. Измученные, они заснули возле очага, прижавшись друг к другу. Мальчик стонал не переставая все ночи подряд и все время бредил. Каждое его слово запечатлелось в мозгу несчастной матери, бессильной что-либо сделать. Так ей стало известно все, что случилось. Теперь она знала причину гибели мужа и беды, обрушившейся на сына.

За ночь она не сомкнула глаз. С первыми проблесками зари, серебряными нитями пробившейся сквозь щель под дверью, она поднялась. Понять, откуда пришла беда, для нее было уже немало. Она пошла к ручью умыться.

«О, Аллах, — думала она, — до чего жесток этот мир».

Свежая вода подбодрила ее. Вернувшись в дом, она потрогала рукой лоб мальчика: он спал, несмотря на сильный жар. Она разожгла огонь, подбросив на угли несколько веток. Остальные женщины, прижавшись друг к другу, все еще спали. Снопы золотистого солнечного света поглотили утреннюю белизну и затопили голубую сьерру. Стая щеглов устроила перепалку на изгороди, как раз возле двери. Айша вспугнула их, и они улетели.

Айша сильно похудела. От нее остались кожа да кости. Она стала совсем седой. Поправив платок на голове, она вошла в дом и поставила на огонь чугунок с водой.

Узнав обо всем, прибежал запыхавшийся Хасан. Сквозь полуоткрытую дверь он увидел мать, занятую чугунком и стоявшую к нему спиной. Просунув голову, он заметил брата, опухшего, красного. Сердце у него заколотилось. В горле встал ком. Тут проснулись соседки. Повернувшись к двери, самая молодая увидела безмолвно плачущего Хасана. Крупные слезы катились у него по щекам. Подобрав распустившиеся волосы, Фатма тронула Айшу и показала на дверь. Айша с сыном бросились обнимать друг друга и горько заплакали.

— Проходи, — сказала она, — и побудь с братом, пока я приготовлю что-нибудь поесть.