Разбойница

Согнувшись, я вскарабкалась вверх, на палубу-крышу, доползла, приседая, к краю. Дальше шёл чёрный обрыв, и впереди, словно в небе, висел тусклый стеклянный коридор — мостик. Локатор гнал зелёный луч по циферблату, и сразу за ним проступали бледные, изрезанные контуры берегов — какой-то лабиринт. В жутковатом зелёном свете застыла неподвижно лысина Саши и рядом такой же зелёный, но более возбуждённый и подвижный профиль капитана. Это видение то появлялось перед глазами, то проваливалось куда-то вниз, этажей на пять.

Я поползла обратно, вползла в каюту. И оставшееся время плавания я провела неразлучно в обнимку с моими лучшими друзьями — Шивой и унитазом. Не представляю, сколько это тянулось — сутки, двое? — у меня была другая единица отсчета — между... Этих единиц я насчитала около двадцати. Вот уж никогда не думала, что буду так любить и обнимать унитаз. Какой он красавец — холодный, благородный, с серебряной короной наверху, с изображением лебедя. Стоило только приподнять лебедя — обрушивался, смывая все лишнее, благодатный потоп с пеной, пахнущей сиренью.

— Вот так, мой друг! — говорила я Шиве.

В этой славной компании я провела, как уже сказала, двадцать отрезков времени, отмеряемые, как я уж созналась, сценами бурного слияния с унитазом.

Потом я, кажется, слегка задремала. Очнувшись, я постепенно поняла, что мои отношения с «любимым другом» приняли характер более-менее платонический, — и качать, кажется, перестало. Тишина. Стоим? Я застыла, боясь поверить своему робкому счастью. Потом дверь распахнулась, надо мной парил мой принц.

— Ты с этим... другом своим... расставаться когда-нибудь собираешься? Давно стоим! Давай... Жду у трапа!

Расставание оказалось снова бурным и не таким уж платоническим. Потом, простившись и с душем, я выползла, покидала все в сумку и вышла на палубу.

Та-ак! Вот они, суровые дали России! На хрена, я спрашивается, покинула ту землю, где всё кипит, ради этой, абсолютно пустынной?

Саша, хмуро стоя у автомобиля, испытывал, похоже, те же чувства, пытаясь сориентироваться: а где ж тут жизнь?

— Попрощайся с дяденькой! — буркнул он.

Я послала поцелуй Виктору-капитану, поставленному мною на ноги, — он помахал.

— Ну, тебе куда? — пробурчал Саша.

— Чувствую большую неудовлетворенность. Моральную.

Саша, хрюкнув, полез в бумажник и протянул обтрёпанную зелёную «стошку». Я не брала, и он, снова хрюкнув, упрятал её.

— Мне кажется, я вам что-то должна.

— ...Тогда садись!

Мы проехали мимо будки с часовым — он был в тулупе, с винтовкой, в малахае, словно стоял где-то в Заполярье, а не в одном из красивейших городов мира. Саша мелькнул каким-то удостоверением, и мы проехали.

— Мне бы надо заехать в Песочное.

— Да-а? — Саша потряс головой. — Счастлив твой Бог. По пути! Мне в Репино.

— Это твой Бог счастлив, — подумала я.

В голове стоял ещё какой-то гул, всё казалось нереальным. Мы выехали на грустный обшарпанный Большой проспект.

— Ничего. Ты молодец! Все блевали, — радостно сообщил он мне.

И я решила это считать первым признанием в любви.

Похоже, ему просто нужен был зритель, а лучше — зрительница, дабы восхищались, как он ведёт. Вёл он действительно классно.

Мы пролетели через Тучков мост, и вот уже мелькал снова Большой — но уже другой Большой — Петроградской стороны.

Вот сейчас, сейчас... мелькнёт родная Зверинская... Говорить ему или не говорить? А ведь здесь всё и начиналось. Сюда, на самый верхний этаж доходного дома, принесли меня из родильного отделения... А вот школа!

В ранних классах я не очень себя помню — помню лишь какие-то бешеные приливы энергии, которые реализовала, естественно, в пионерской работе: успела самым краем задеть и это, но уже обсуждалась, помню, сама идеи пионерии: не переходить ли в скауты? Помню, что я почему-то отчаянно была против и страстно выступала на всех диспутах.

Из первых физических ощущений помню одно: правый конец Зверинской, как выйдешь из парадной, казался мне горьким — там была школа, поликлиника, шум и грохот; левый конец моей улицы казался сладким, и чем ближе к концу улицы, тем острее и нестерпимее становилось волнение. Там был парк имени Ленина, где в летние ночи зажимались парочки, там был совсем дикий участок — за кинотеатром «Великан» — пустырь перед речкой Кронверкой, а за ней Красный Кирпичный Кронверк, вход куда был закрыт — и к скату речки перед безлюдной красной крепостью ходили лишь те, кому уж очень этого хотелось, — нормальные люди спешили пройти мимо с ужасом и замиранием: некогда! — и нельзя! Я тоже проходила мимо — разве что чуть даже быстрей, чем другие, — лишь это и выдавало затаённую страсть!