Разбуди меня в 4.20

Никто не знал, как лететь. Пилоты, наверное, знали, люди — нет. Но в ширящемся сознании Феди слово «полет» обрело смысл глупого, бегущего от жизни и всех её канонов суицида и понятие о себе как о смертнике, живущем только ради принятия избавления. Что дальше? Бездна? Нет, ни Бездне, ни Жизни нет дела до твоих счетов с ними. Эта игра не на твоей стороне, так зачем заведомо проигрывать. Одно Федя вывел точно — он не мог убить себя. Это делает акт суицида далеким и одиночным. В рамках бесконечной расширяющейся вселенной это мероприятие заведомо безнадежное и глупое не меняет хода истории, не делает тебя ни воробьем, ни Тиаматом. Ни один великий человек не делал цирка из своего самоубийства, так зачем лететь из окна с третьего этажа? Во имя истины?

— Ты сделал правильный выбор, отказавшись…

— Кто здесь? — воскликнул было Федя, но голос стих, отражаясь эхом затухающего звона металла.

— Бездна — Федор, 0:1…

Темнота потому нам неприятна, что в темноте происходит покушение на само природное право видеть. Ты блуждаешь во тьме, натыкаясь на что-то, что есть, но ты не в силах уловить это ни слухом, ни обонянием, ни языком, ни на ощупь. Ты можешь вляпаться в собачьи какашки, а можешь удариться лбом о торец двери, задеваешь угол кровати или путаешься в одежде, когда сидишь в шкафу.

На вопрос «зачем нужна тьма?» ответ очевиден, как ясно видны силуэты в отражении луж. Не нужна, она есть, хоть никто и не спрашивал её появляться или не просил исчезать. Само отсутствие чего-то подменяется тьмой. Это язык Бездны, это её хтонический юмор. Отсутствие света — вот ключ, отсутствие тьмы — вот наказание. В соответствии с давней традицией мы приписываем тьме преимущественно отрицательные качества, страхи или функции. Хотя, когда нам плохо и мир нам ненавистен, мы бежим во тьму. AD NOKTUM! ВО ТЬМУ! Тьме безразлично кто мы, тиаматы или черви, ей все ровно, зачем мы посещаем этот мир, никогда не рождаясь.

«Чтобы ты делал, если бы однажды стал Всевластным, Всемирным и Вневременным?»

«Я изменил бы все! Я пришел бы в этот мир человеком, а ушел безумцем. Только так, поняв абсурдность мира, я бы начал его исправление. Я обвинил бы мир и начал войну с ним. Но я не могу быть в мире, потому посылал бы своих легатов:

1. стереть с лица земли Египет;

2. распять Христа, а Мухаммеда гнать в Медину;

3. заткнуть Будду;

4. очистить расу от мыслителей античности, которые покушаются на мое право быть таким, какой я сейчас;

5. окунуть мир в ужасы, пытать и сжигать недовольных;

6. вести войны, чтобы народы никогда не размножались бесконтрольно;

7. открыть глаза после Чумы Разума;

8. просветить группу из тех, кто придет после меня;

9. натренировать тех, кто меня уничтожит, и подарить технологии уничтожения мира, ибо я — мир;

10. трубить в девять труб Апокалипсиса;

11. сражаться за веру;

12. стать легендой».

«Все бы хорошо в этом плане, но только все это уже было, а потому неинтересно. Бездна уже проделал это на протяжении всей истории человечества, зашедшего в тупик только из-за несовершенства познания. Где сомнения, там и страх. И когда ты встанешь на край бездны, ты поймешь те вещи, о которых я говорю. Бездна воздержалась от ответа, потому очко присуждается ей. Очко всегда было её».

Бездна — Федор, 1:1.

Федор не спал, он уже отдохнул в поезде, а потому заснет только к трем или четырем утра. К тому же во сне приходят разные вещи, вроде воробьев-веревок, голосов-самодуров или картинок прошлого в новой интерпретации. Он лежал на широком подоконнике, наблюдая, как звезды выстраиваются в новом порядке. Вселенная движется, и звезды меняют свои координаты, но движение их так мало, что тысячи лет они находятся в одной и той же точке. На свою беду сейчас Федя видел общий ход небесных тел. Или он действительно его видел, или это просто пытки уставшего разума.

Видимо, жена тоже не спала. Федор радовался, что четыре минуты назад избавился от сексуальной зависимости, а Лариса злилась, что он не воспитывает детей, да и вообще ничего по дому не делает.

Ситуация в семье не менее пятнадцати абсов, ведь это не семья, а говно.

— Когда взмах крыла доставляет боль, когда глаз не видит земли от помутненного рассудка, значит, путь окончен, пора принять решение, — прошептал Федя сам себе. — Я знаю, что от перелета у уток нарастают под крыльями мозоли размером с кулак. Я прошел много миров, много жизней в одной. Я был и журналистом, и грузчиком, и рекламщиком, и чернокнижником, и рабочим у станка, и функционером партии, и сектобойцем, и писателем, и торговцем. Все только потому, что хотел познать мир, видеть его фабулу, его абсурдность. И я увидел. Признаю я его или нет — решит Бездна. Внутри или снаружи я иллюзорен? Это не ко мне вопросы, я лишь зеркало самого себя, в котором видно лишь треснутое стекло, заляпанное железнодорожной грязью. А что дальше, дурак?