Разделенный человек

Из ужасов современного мира, из нашего чувства обреченности, из наших сонных кошмаров возникает надежда истинного пробуждения. Война стала будильником, нарушившим наш сон. Нас наконец достаточно встряхнуло, чтобы мы проснулись, и если мы проснемся, то теперь уже по-настоящему. Все люди просыпаются. Я убеждался в этом, когда подхватывал беседы Чурбана с солдатами и летчиками. Все эти запутавшиеся лунатики ворочались перед пробуждением, робко тянулись к свету, хоть и строили еще из себя циников. Конечно, все еще может пойти вкривь и вкось. Сон может снова затянуть людей, или мы погубим планету атомной энергией прежде, чем скажется новое настроение. Но все же пробуждение распространяется, и новый мир возможен. Я был бы рад прожить еще один срок, и второй и третий, чтобы принять участие в этом великом пробуждении. Я мечтаю об этом, и все же сейчас, когда я вполне бодрствую, я с радостью принимаю то, что будет. Конечно, даже если человечество наконец победит, это будет не утопия, а всего лишь широкий прорыв к более ясным переживаниям и более творческой жизни. Возникнут новые проблемы, новые надежды и отчаяние, новые радости и муки. Мы просто перерастем огорчения детской и младенческие болезни, и наконец, спотыкаясь, медленно, мучительно и опасно доковыляем до мира взрослого опыта.

Но допустим, что случится худшее, и в ближайшие четверть века или четверть года род человеческий уничтожит самое себя, смертельная радиация превратит поверхность всей земли в пустыню, непригодную для жизни – что с того? Глупо ли со стороны тех, кто это предвидит, оставаться в живых? Нет! Даже гибель живого мира стоит пережить, как бы мучительно это ни было; если человек не спит, если он способен увидеть в катастрофе эпизод вечной борьбы духа в бессчетных поколениях индивидуумов всех миров. Моя жизнь большей частью была обескураживающе неудачной, и все же ее бесконечно стоило прожить. И если человечество проиграет, это не обесценивает человечества. Уже сейчас, что бы ни случилось, эта планета, это зерно, зарожденное нашим несовершенным видом, оправдала свое существование. Солнечная система, вся Вселенная оправданны; да, даже если человек единственный и прискорбно несовершенный сосуд духа, даже если он обречен. Потому что никакая трагедия, даже космическая трагедия, не отменит того, чего человек (на низшем своем уровне), все же достиг милостью своего провидения духа, своего омраченного, но властного провидения духа.

Но как маловероятно, что человек – единственный его сосуд. Подумай, сколько есть плодотворных звезд! Вспомни величие галактик! Можно ли в здравом уме поверить, что человек – единственный сосуд?

И должен сказать тебе, Гарри, что, хотя я не достиг большого успеха в своих прискорбно обкорнанных духовных поисках и упражнениях, я во всяком случае добился (милостью духа) ощущения неописуемого единства, опровергающего наше одиночество. И в моем смутном понимании единства всех душ я слушал (так сказать) слабый отдаленный шепот множества отдельных жизней на всем протяжении космоса и эпох. И я чувствовал, но здесь опять совершенно не хватает слов, и мыслей тоже. И все же, хотя то, что я чувствовал за этим космическим шепотом, совершенно невыразимо словами, я должен хоть что-то пробормотать об этом, хотя бы и с риском тебя запутать. Я чувствовал… о, как бы это сказать, не соврав? Я чувствовал, как вся низость и боль, все печали, преображались в радость; все муки, от мгновенной боли раздавленной мухи до отчаяния Иисуса на кресте, оборачивались радостью. Но что я говорю? Конечно, я не о том, что бедная замученная мушка, и трагически разочарованный Иисус, и все прочие страдальцы порознь, как самостоятельные индивидуумы, вступают в вечное блаженство. Возможно, в некотором странном смысле так и есть, хотя этот смысл вовсе не удовлетворит тех, кто претендует на индивидуальное спасение. Я же пытаюсь передать тебе нечто иное. Может быть, намеком станут слова, говорящие просто о том, что ничто не пропадает даром. Каждый вносит свой вклад. Все мучения, и все радости тоже, собираются в единую музыку бытия – музыку, которая наслаждается сама собой. И вот мучения, неискупимые, ужасные и бессмысленные в одиночестве наших конечных индивидуальностей, обретают смысл, и в сознании своего значения для целого преображаются в радость. Ты скажешь, что все это – пустословие. Конечно, так и есть, если ты ищешь буквальной истины. Но я знаю, я теперь знаю, что в этом есть поэтическая истина, как в утверждении, что солнце смеется, разгоняя тучи.

Перечитав абзац, я боюсь, что тебе он ничего не скажет. Но он, пусть и запинающийся, кое-что значит для меня в силу пережитого опыта. А для тебя?