Разделенный человек

Какое наслаждение – видеть! Даже когда смотришь старыми глазами, лишенными точности и яркости детского зрения. Бедный мой зрительный аппарат теперь „оптически несовершенен“, но радость, восторг так же свежи, как в памятном мне детстве, и от них так же захватывает дух. О прекрасный мир: трагический, нечистый, жестокий – и все же прекрасный! Провалы оврагов на взгорье! Хрупкая геометрия паучьих сетей! Утром я варил на завтрак кашу. Ты замечал, что в какой-то момент быстрая рябь на ее поверхности сменяется тяжелыми, медлительными, бархатистыми складками? Так собирается складками гладкий мех на загривке у пумы. А потом каша закипает. Подземные взрывы в маленьком лавовом котле образуют недолговечные кратеры. Ты завороженно следишь, как испарения лавы поднимаются в стратосферу и обжигают тебе ладони. Странно, но даже в боли есть своего рода тигриная красота. Я хочу сказать: когда человек по-настоящему пробуждается и способен переживать ее во всей полноте духовного значения. Но увы, увы! Человек способен достичь этого всеискупающего просветления лишь в редкие, мимолетные мгновенья полного сознания. А большинству из нас вовсе не суждено их достичь. Это – непоправимая трагедия вселенной. Непоправимая? Нет! Она кажется непоправимой, пока мы заворожены своим одиночеством. Но в действительности все мы части друг друга и Целого. Даже самый малый из нас в душе Абсолют. И совершенство Целого искупает его страдания. Но, Гарри, как я заикаюсь и не нахожу слов, пытаясь выразить то необъяснимое, что действительно, хотя и смутно, вижу!

Это было дано мне в последние счастливые дни. Я много времени провожу, просто разглядывая что-нибудь. К примеру, Мэгги. Старость ей к лицу. Она была прекрасна, когда я впервые ее увидел, так много лет тому назад, но теперь, хоть и утратив сладость телесной свежести, она стала прекраснее в другом. Дух, можно сказать, так явственно просвечивает в ее опытной, закаленной и продутой всеми ветрами улыбке. Если бы только она могла сполна насладиться настоящим, не думая о будущем, не страшась будущего! До своего ухода я должен научить ее этому. Я сумею. Я научу ее смотреть на все с точки зрения вечности. За эти несколько дней мы создадим нечто навеки прекрасное. Мы пополним вечность нашей благодарностью. Наша мелодия вознесется в последней торжествующей ноте. Я не вверяю ее твоим заботам, потому что она сильная, и я за нее не боюсь. Но твоя дружба много значит для нее.

И дети! Ты лишен этой радости, Гарри, видеть, как растут дети, и радоваться, что им нужен, и радоваться, видя, как они становятся самими собой, а не тем, чем ты хотел бы их сделать. Мне трудно простить мое проклятое второе я за причиненный им вред. На Колине его следы останутся навсегда. Его характер искажен цинизмом, которого в нем не должно быть. Но он крепкий и здравомыслящий парень и вполне хозяин самому себе. Даже неуклюжесть Чурбана не замарала всерьез той мягкости, которую передала ему Мэгги. Шейла, благослови ее бог, пострадала меньше. Я не знаю никого, столь безмятежного как она, – даже Мэгги не такая. Что касается этой чертовски привлекательной мартышки Маргарет, она, думаю, выправится, хоть одряхлевший Чурбан до недавнего времени бессовестно баловал ее. Меня она, конечно, почти не знает. И дуется, что я от нее не в восторге.

Как изысканно каждое мгновенье переживаний! Даже такие мелочи, как слова, возникающие на бумаге под моим пером. Смотри! Этот почерк – маленький шедевр, точный, но беглый. Экономная форма каждой буквы несет в себе историю: монашества, римлян, греков, финикийцев и египтян. Хотелось бы знать, долго ли еще люди будут использовать символы, сформированные этой цепью культур? Перерастет ли когда-нибудь человечество нужду в письменности? Или письменность умрет вместе с человеком? Мне уже недолго использовать эти значки. Может быть, я в последний раз прибегаю к этому уютному одинокому искусству. Но пока мои руки заняты письмом, я буду наслаждаться покорностью его канонам. Странно, как даже в выверенной форме отдельного слова (например, слова «странно») мы способны так много выразить, и все же так многое оставить недосказанным!

Я пишу, сидя в своем маленьком кабинете. По сути это мой кабинет, а не Чурбана. Я выбирал мебель и расставлял так, как мне удобно. Но мое второе я владело им так долго, что комната запечатлела и его характер. Вот его образ: отточено-современный, но не вполне искренний. Вот стопка старых номеров „Автокара“ – вовсе не моих.