Разделенный город. Забвение в памяти Афин

Разумеется, в этом типе жертвоприношения неоспоримо присутствие торжественного обращения к плодородию; но куда более важной мне представляется сама природа жертв – это действительно самцы, часто это боров, на Ареопаге приносящийся в жертву вместе с бараном и быком[468], – поскольку она выражает тесную связь клятвы с éris и войной: и разве не Марса в аналогичном жертвоприношении, с весьма говорящим названием suovetaurilia[469], чествуют в Риме, вместе с Квирином и Церерой? Именно Марсу, согласно Жоржу Дюмезилю (у которого я и заимствую этот анализ), в первую очередь посвящаются suovetauriles, поскольку из‐за своей энергии бойца он «считается единственным, кто может поправить тяжелую ситуацию»; Марс, которого ошибочно считали богом Плодородия, поскольку так же, как и в этом жертвоприношении, ему часто случается «[подпитывать] свою воинскую силу» здоровьем и плодородием, являющимися «сущностью третьей функции»[470]. Возможно, мне возразят, что Марс – не Арес[471], но на это сближение, помимо полного сходства обоих тройных жертвоприношений, меня подталкивает афинское место ритуала – Ареопаг, холм Ареса.

Что побуждает меня вернуться к некоторым божественным фигурам, ассоциирующимся с клятвой как в религиозной мысли, так и в ритуале. Это Эринии, уже многократно встречавшиеся в нашем исследовании, по самой своей природе налагающие узы[472]; Эринии, которые уже в «Илиаде» карают в подземном мире клятвопреступников, а у Гесиода, как будто некие Илифии[473], присутствуют при появлении на свет Hórkos, «рожденного, чтобы быть бичом клятвопреступников»[474]. И домом этих персонифицированных Проклятий, чья функция – заставить иссякнуть плодородие, которое у Эсхила они будут защищать только благодаря выворачиванию всего своего существа наизнанку, становится Ареопаг, где они под именем Semnaí исполняют функцию mnēmones kakōn («надзирающих за памятью о зле»)[475], – и именно Эриниями клянутся стороны в начале процесса[476].

От Эриний мы без труда могли бы перейти к Аресу, с которым их часто связывают тексты. Наряду с привилегированными hístores («свидетелями»), штатными сакраментальными богами, повсеместно призываемыми в качестве поручителей, – Зевсом (это Hórkios[477] бог), Геей (матерью Фемиды) и всевидящим Гелиосом[478] – у Ареса и в самом деле есть свое место в клятвах, затрагивающих будущее сообщества в том, что касается войны, но также и наоборот, защиты от войны: это относится, что не удивительно, к клятве эфебов, как в Дреросе, так и в Афинах, где – после Гестии, но перед самим Зевсом – он соседствует в числе прочих с Enyō, Enyálios и Athéna Areía[479], или к клятвам, сопровождающим союзные договоры[480]. Но особый интерес для нас представляет его присутствие в одном учреждающем акте синойкизма, который в IV веке объединил Орхомену и Эваймон: именно в тот момент, когда sýn должно заклясть разлагающее могущество diá, бог-разрушитель, превратившись в улаживателя, как будто приумножается в клятве[481].

Что ведет меня к тому, чтобы наконец разместить клятву в городе, поскольку именно это и было целью нашего исследования Клятвы, дитя Распри.

Клятва в городе

Поскольку клятва напрямую затрагивает воспроизводство города, а значит, и его непрерывность, поскольку она стремится изгнать конфликт, взывая к богам, которые им заведуют, она вездесуща во всем полисе, ибо речь идет об отношении, которое сообщество поддерживает со своей долговечностью, всегда находящейся под угрозой и всегда декларируемой[482]. Поэтому в заявлениях Кира, выражающего у Геродота презрение к ультиматумам лакедемонян:

я никогда не боялся людей, у которых посреди города есть определенное место, куда они собираются, обманывая друг друга клятвами[483], —

в заявлениях, чьей единственной мишенью согласно самому греческому историку являются коммерческие функции agorá как рынка, – я не могу удержаться, чтобы не прочитать, вопреки мнению самого Геродота, обличение политического, воплощенного в публичной площади как гражданском месте par excellence, сделанное во вполне геродотовской манере.