Разделенный город. Забвение в памяти Афин

Ибо принесение клятвы как торжественный речевой акт является до такой степени конститутивным для жизни в городе, что подчас трудно отличить клятву – и даже проклятие, вроде уже упоминавшегося проклятия из Теоса – от закона в собственном смысле[484]. Говоря в целом, следует подчеркнуть место клятвы в декретах и других гражданских официальных текстах: действительно, поскольку одна только клятва, как непоколебимое религиозное принуждение, может скрепить обязательства граждан, не бывает такого публичного акта, чтобы предписывающий его декрет не содержал бы, по крайней мере, упоминание принесения клятвы, если не ее текст, и любые изменения, вносимые в уже установленный формуляр, должны быть неукоснительно упомянуты в декрете или союзном договоре, к которому она относится[485]. Именно так при заключении мирных договоров между городами[486] к клятве призываются все граждане: перечисление известных нам hórkoi kaì synthēkai[487] было бы долгим, и я, разумеется, не стану им заниматься, разве что обращу внимание на порядок, управляющий этой синтагмой, согласно которому клятва предшествует самим договоренностям, поскольку служит основанием их надежности[488].

Но даже эта принципиально важная роль в городской жизни вполне согласуется с гесиодовской генеалогией, делающей из Hórkos дитя Эриды. Поскольку принесения клятв кладут конец конфликту, о них точно так же можно сказать, что в их истоке лежит ситуация распри – таковы у Фукидида клятвы, которыми обменялись афиняне и беотийцы после ссоры[489], – и таким же образом у Гесиода боги призываются к клятве только после серьезной éris или neīkos, когда Зевс хочет узнать, кто же лжет среди олимпийцев: и тогда он посылает за Стикс, как за «великой клятвой богов», чтобы изобличить виновного[490]. Разумеется, в городах исторической эпохи у проклятия нет той прямой действенности, какой среди богов обладает Стикс, но от функции решающего доказательства, которая долгое время была ей присуща в судебном процессе архаической эпохи[491], клятва сохраняет эпитет karterós, означающий, что она решает распрю[492].

Поскольку прилагательное karterós, в свою очередь, отсылает к понятию kratós, мы напомним, что в «Теогонии» именно Стикс рождает Кратоса – Стикс, которая, явившись первой со своим могучим сыном на помощь Зевсу в трудной ситуации, и была – как раз за то, что она тем самым и принесла ему решающее kratós – впервые назначена им исполнять функцию великой клятвы Бессмертных[493]. Но также есть kratós, связанное с гражданской клятвой, например, когда Афины, закладывая фундамент могущества своей первой морской лиги, навязывают своим союзникам «богов клятвы» (théoi hórkioi) и свою обычную клятву (nómimos hórkos)[494].

Вполне возможно, что именно эти тесные связи с Эридой позволяют клятве – Глотц замечает, что она «[мешает] людям пребывать в перманентном состоянии взаимной враждебности»[495], – быть наиболее эффективным из средств, предотвращающих распрю и войну[496]. Рожденная из распри и, однако, оружие против нее; или, точнее: рожденная из распри и, следовательно, оружие против конфликта. Об этом напряжении, конститутивном для представлений о hórkos, мы должны будем помнить, когда будем пытаться осмыслить место клятвы в политической борьбе.

Итак, представим себе гражданскую войну, которая у греков, как известно, относится к сфере phónos, убийства: если мы хотим осмыслить место клятвы в stásis, несомненно, что многое можно понять из diōmosía, этой противо-речивой клятвы («divergent swearing»)[497] перед Ареопагом или из antōmosía, вступительной клятвы, которую обе стороны дают перед обычными судами в начале процесса: поэтому историки и антропологи права наперебой говорят о парадигматическом статусе этого «объявления легальной войны», посредством которого противники, сговариваясь друг с другом, тем же самым жестом определяют предмет спора[498].

И вот вспыхивает stásis: заговорщики [conjurés], чьи фракции носят имя synōmosíai[499], становятся в прямом смысле слова соклятвенниками [cojureurs] нового типа, восставшими против politeía и ее институциональной клятвы; с этой точки зрения любую междоусобицу можно представить, согласно сильному выражению Глотца, как «борьбу двух клятв», идущую до тех пор, пока «для восстановления прочного единства не будут заново определены условия общей клятвы»[500], которой обменяются вчерашние противники[501] и которая, подобно той, что дают афиняне в 403, объявит о забвении прошлого[502].