Разделенный город. Забвение в памяти Афин

Итак, взглянем на понятие «запретных дней», – чтобы сопоставить его с этой датой, которую необходимо забыть, и чтобы прояснить ее тональность. Можно быть уверенным по меньшей мере в одном: слово apophrás, в отличие от общегреческой реалии, которую оно обозначает, является чисто афинским[669], и, согласно недавним разработкам Джона Д. Микалсона, именно в Афинах проще всего выделить характерные черты apophrás hēméra – вместе с Лукианом или без него, посвятившего один текст определению его содержания, но, судя по всему, так же не избежавшего серьезной контаминации римской моделью[670]. О такого рода дне говорят, что он ápraktos[671], в том смысле, что в этот день нечего делать или ничего нельзя сделать. Или, по крайней мере: ничего, кроме гражданских – религиозных и юридических – действий, специально привязанных к этому дню. Эти действия четко определены и в очень малом числе: если принять список Микалсона, с этими днями – также называемыми «нечистыми» и которые ряд современных историков греческой религии обозначает в качестве «табуированных»[672], – на самом деле, должны были быть институционально связаны только праздник Плинтерий и внеочередные сессии, во время которых Ареопаг проводил судебные процессы об убийстве[673].

О Плинтериях и заседаниях в Ареопаге я напомню только то, что позволяет приписать запретным дням общую им всем тональность. Первые – это религиозная, скорее всего, весенняя[674] церемония – день, непригодный ни для какой другой деятельности[675], кроме тайных (apórrhēta) ритуалов омовения и очищения, которыми окружена статуя Афины Полиады; момент временного освобождения от оскверняющего пятна, в течение целого дня нависающего над городом[676], короче говоря, мрачный праздник, чье aítion говорит о трауре и кровавой смерти – о смерти Аглавры, дочери Кекропса и несчастной прислужницы Афины[677]. А кроме того, каждый месяц есть три дня, последние в месяце, единственные, когда Ареопаг может судить дела об убийстве, и по этой причине являющиеся «запретными»[678], ибо оскверненными, – так что лишь благодаря тому, что прославленный трибунал заседает под открытым небом, он избегает скверны, которую навлекает преднамеренное убийство[679].

Мы знаем о тесной связи Ареопага с представлением о нестирающемся воспоминании: нет никаких сомнений, что в запрещенных днях конца месяца было нечто вроде присутствия этой памяти-мести, воплощенной в Эриниях – под именем Semnaí следящих за самым почтенным из трибуналов, где судятся дела о пролитой крови, – или в демонах-alástores или alitēríoi, чье имя, если поверить словам Плутарха, напоминает о том, что совершенное убийство принципиально незабываемо (álēston), или о том, что необходимо избегать (aleúasthai) тех, кто за него мстит[680]. И Эринии в самом деле имеют определенное отношение к apophrádes дням – о чем мы узнаем из одной схолии к Эсхину[681]. Поэтому соблазн был велик добавить еще несколько дней к списку, в общем-то ограниченному, запретных дней. Так, поскольку Гесиод советует «избегать [exaléasthai] пятых дней месяца» – единственных, которые в его перечне дней являются полностью черными – ибо

тяжелы эти дни и ужасны;
В пятый день, говорят, Эринии пестуют Клятву
Клятвопреступным на гибель рожденную на свет Эридой[682]

кое-кто из историков хотел бы объявить apophrádes все пятые числа месяца[683], не приводя никаких убедительных доказательств, кроме того, что праздник мертвых – Генесии[684] – отмечался 5‐го боэдромиона. Но в области погребальных ритуалов есть риск того, что все слишком легко связывается со всем, и по накатанной дорожке скользишь от Эриний к демонам мести и от демонов к мертвым: вначале цитируют глоссу Гесихия, называющую «запретными» дни, когда приносят жертву мертвым[685], и, пока в открывшуюся таким образом брешь врывается бесчисленная толпа анонимных мертвецов, мы видим, как расширяется список церемоний – кандидатов на то, чтобы фигурировать в числе hēmérai apophrádes[686].

Я не стану предаваться этой игре, поскольку есть риск, что головокружительная практика цепочек эквивалентностей приведет к еще большей неопределенности. В таком случае не менее обоснованным было бы утверждение, что второе боэдромиона обязано своей мрачной тональностью крайне негативным коннотациям числа два[687].