Разделительная полоса

— Здравствуй, здравствуй, мил человек. А Светка уже ждет тебя, — заскрипел насест ртами. — Ага, чуть ни свет ни заря, а уже колтуны накрутила, ходила в парикмахерскую на углу, к Любке. А Любка-то потом и говорит, что это она на свидание собралась. Ага, вон у неё какой статный жених-то, не чета твоему Кузьмичу. А что Кузьмич то, не помер еще старый хрыч? Да он еще Любку твою переживет, вона как каждый день закладывает и махру без остановки цедит.

Он не стал дальше слушать, прошел в дохнувший в лицо прохладой и запахом подвала подъезд и поднялся к Свете: третий этаж, тридцать шестая квартира. Подъезд по мере того, как он поднимался наверх, потрескивал, в углах лестничных маршей просачивался электрическими искрами, по воздуху передавая киловатты Олегу, ероша волосы на голове и натягивая нервы, словно бычьи жилы колесо онагра. Он постучал, но рука сорвалась в барабанную дробь, выдав «на-гора» партию ударных. Сердце, повинуясь силе напряжения, поднялось к глотке, закупорив собой трахею, перекрывая кислород. И билось, билось, пробивая грудь, горло, виски, накачивая кровь в каждый капилляр промышленным насосом.

Она открыла дверь, подсвеченная весенним солнцем, в платье полупрозрачном с волнующим, восхитительным содержимым, и она ему улыбалась. Протянул ей руку, она дотронулась кончиками пальцев, и он почувствовал, как пронзило электрическим током, как отняло способность здраво мыслить и внятно говорить.

— Пошли, — она перекинула легкую сумку через плечо, закрыла дверь волшебного мира и потянула вниз, по лестнице, навстречу новому миру, наполненного жизнью и вечной весной. Они прошли мимо двора, деревьев, забора, коллективного разума на лавочках, но видели только небо, только солнце, дышали только кислородом. Сегодня действительно был другой день.

Кинотеатр встретил их тонированным отражением утра, а потом впустил в зазеркалье, отсекая реальность урбанизма от мира муз, созидания и креатива. В полутемном помещении орбитами солнечных систем выделялись островки света, затягивая случайных и неслучайных «потребителей прекрасного» пройти дальше, утонуть в недрах идей из керамокамня, клееного дерева и экокожи. И они не сопротивлялись, плыли навстречу темному залу, креслам с подстаканниками в подлокотниках и улыбающиеся администраторше, в пионерском красном галстуке.

Начался фильм. Он рассказывал историями-страницами о тяжелой жизни в какой-то глубинке, о неустроенности и плохих дорогах, безработице и весенней распутице, превратившей и без того безрадостную картину, на фоне черно-серых тонов, в рыжую, вездесущею глину. И как-то становилось совсем тоскливо и муторно от приобщения к творчеству победителя Каннского кинофестиваля, если бы они смотрели этот фильм.

Они целовались, руками изучали тела друг друга, вихрями и молниями рождая в контактах желания и потенцию. Каждая мышца Олега, скрученная и растянутая на километры, сжигала килокалории, при этом вырабатывая мегаватты энергии, которая перетекала по жилам световыми потоками, к главной сейчас точке его организма. Он чувствовал себя хрущевской Царь-бомбой, заряженным энергией до самых век, готовым взорваться от неосторожных прикосновений, но чувствовалось, что Света именно на это и рассчитывала, когда нежной, поглаживающей рукой забралась к последнему, что его сдерживало. Он закрыл глаза, и его тут же унесло в самое приятное и всеохватывающие путешествие к взрывному финалу.

Что-то произошло. Вернее, ничего не происходило. На нем больше не было теплом скользящих рук и горячего дыхания Светы, с экрана лучистым потоком не неслись кадры провинциальной чернухи, а звук эхом не гремел, словами опьяненных сивухой мужиков. Он открыл глаза и понял, что они уже были открыты — вокруг антиматерией сгустилась чернота. Олег встал, и его снова притяжение, воспаленных неудовлетворенным желанием чресел вернуло в кресло.

— Света! — крикнул он в черноту и испугался, когда звук его голоса, отразившись от невидимой стены, вернулся неузнаваемым, исковерканным. — Ве-а!

— Ты где! — Преодолев себя, снова крикнул он в пространство, и ему вернулось. — Ы-де?

— Кто тут? — пробив холодным потом, грудь исторгла фальцет. На этот раз ему ничто не вернулось неверным, прожеванным эхом его голоса. Но зато ответили:

— Привет, Олег.

В словах было много спокойствия, уверенности и знакомого. Олег попытался вспомнить, но имя никак не хотело удариться языком о нёбо произношением.

— Ты вспомнишь меня, после того, как мы поговорим, — отгадал его попытки назвать незнакомца голос в темноте.

— Что тебе нужно? — Он хотел спросить другое. Хотел знать, какое отношение к произошедшему, к нему, к Олегу, имеет незнакомец. И вообще, почему в тот самый момент, такой долгожданный, начавшийся с лучшего утра, с солнца и неба, кончилось мраком, пустотой и разговором с хрен знает кем.

— Я хотел поговорить с тобой о желаниях и, конечно, о тебе самом. Почему о желаниях — имею право, именно я их исполнил и ты получил то, о чем мечтал. И будешь этим пользоваться, пока действительно не захочешь нового. А теперь, с твоего позволения, я порассуждаю.