Разъезд Тюра-Там

— Володь, возьми графинчик, смотайся за водой, — попросил Ковалёв. — А я тут пока приспособу одну сделаю.

Ковалёв достал из сумки бритвенное лезвие, нашёл в тумбочке обрывок медного провода в виниловой изоляции. Разрезав провод на две равные части, очистил их от изоляции сантиметра на два с обеих сторон и тщательно закрепил скруткой каждый провод к лезвию.

Наполненные водой стаканы поставили на подоконник, поближе к розетке.

— Попробуем? — спросил Ковалёв, опуская лезвие в первый стакан и осторожно втыкая оголённые концы проводов в розетку.

Мощного гул короткого замыкания, помещённого в воду, вскипятил её менее чем за шесть секунд.

— Может, у тебя и заварить чем найдётся? — спросил Юрченко.

— Есть, только, к сожалению, не со слоником, не индийский чай, и даже не краснодарский, — Ковалёв достал из сумки упаковку грузинского чая: — Во, травка-муравка.

Вкус заваренного чая действительно напоминал вкус сена, ошпаренного кипятком.

— Ладно, не в нашем теперешнем положении рыло воротить, а то оно от холода так и останется перекошенным, — согласился Юрченко.

— Ой, что это за звуки? — прислушался он.

В завывание ветра в щелях оконных рам вплёлся звук, похожий на звук, издаваемый мехом при разжигании горна в кузнице. Скоро в него вплёлся звук лёгкого поскрипывания, как бывает на несмазанной оси рычага, сжимающего и разжимающего те же меха.

Паузы между звуками сокращались, но сами звуки становились всё громче и громче. Наконец, Ковалёв догадался об их происхождении:

— Да это Австриец Татьяну топчет! А заодно — греется.

Звуки в соседней комнате переросли в сладострастные стоны, и вот вершину блаженства увенчал утробный животный крик, будто он вырвался у партизанки, подвергнутой невыносимой и жестокой пытке. Кровать, царапая пол, со скрежетом отъехала от стены, и всё стихло.

— Вот это да! — восхищённо воскликнул Юрченко. — Вот это молотобоец!

— А ты, завидуешь, что ли?

— Интересно, каким должно быть орудие пытки, чтоб так достать бабу? Ты жил с ним, может, видел? — не унимался Юрченко.

В ту весеннюю ночь перед чистым четвергом все обитатели Сахаровской ночлежки доделывали курсовые работы. Все, кроме Австрийца. Он в очередной раз «свалил» в срок все курсовые, и теперь спал на раскладушке безмятежным сном. У него, как самого лёгкого жителя ночлежки, раскладушка была в таком состоянии, словно её только что доставили из магазина. У остальных такие же кровати, сделанные из тонких алюминиевых трубок, провалились, и они спали фактически сидя на полу.

По привычке, выработанной прошедшей зимой, вечером печку хорошо протопили. В относительно тёплую весеннюю ночь ночлежка выхолаживалась медленно, поэтому, не смотря на позднее время, в комнате было жарко.

Все так и работали бы сосредоточенно над заданиями, если бы вдруг крепко спавший Австриец, пытаясь сбросить одеяло, не стал делать ногами такие движения, какими велосипедисты крутят педали.

— Видать, упарился! Ишь, разметался как во сне! — Латышев, дремотно водивший до этого циркулем, изобразил жизнерадостную улыбку на своей широкой физиономии.

Взглянув на Австрийца, Сашка Костенок тут же оценил уникальность ситуации:

— Ребята, а ведь через два дня пасха.

Латышев, уловив идею, моментально засверкал невинными глазами:

— Самое время яйца красить.

И они, не размышляя долго, принялись претворять идею в жизнь.

— Да ты из его же ручки и накапай чернил, — советовал Латышев Костенку, добавляя особой пикантности мероприятию.

Костенок добротно покрутил мягкую беличью кисть в чернилах и, отстранившись головой, как это делают маститые художники, вытянутой рукой нанёс первый штрих.

Австриец, увидев, наверное, первые кадры эротического сна, довольно хрюкнул и расплылся в блаженной мечтательной улыбке.

Костенок, зажав зубами, чтоб не расхохотаться, кулак свободной руки, продолжал наносить всё новые мазки, каждый из которых сопровождался невнятным, но явно довольным бормотанием Австрийца.

С этой затеей будущий специалист по авиационному приборостроению справился намного быстрее, чем с унылой курсовой работой, и прервался на мгновение, чтобы оценить результат.

Скорее всего, одновременно с приостановкой творческого процесса прервался и сладкий сон Австрийца. В поисках ускользнувшего блаженства Австриец капризно заёрзал на раскладушке и повернулся на живот, предоставив Костенку белевший, как загрунтованный холст, карт-бланш для продолжения творческой деятельности.

В чистый четверг дружный коллектив обитателей ночлежки решил навестить баню, что на Соколе, неподалёку от пожарной части.

Австриец раздевался, отвернувшись к стене и аккуратно складывая вещи на лавку. Вот он изогнулся, потянул с себя черные сатиновые трусы, в которые мог бы поместиться, по крайней мере, ещё один такой же Австриец, и вниманию посетителей бани открылась картина неугомонной стаи предвестников весны.

Австриец чувствовал, что все безудержно ржут именно над ним, но никак не мог понять причины всеобщего веселья. О том, что ему покрасили божий дар, он догадался стоя под душем, увидев, что с него стекает вода, подкрашенная будто синькой.