Разгар зимы

— Мы отправились с самого утра... — он заговорил шёпотом, перейдя на французский, — ...потому что я хотел провести с тобой как можно больше времени. Мы взяли с собой еду, пиво и радио. И поплыли на пироге к кипарисам, растущим прямо из воды. Кроны деревьев отражались в водной глади. Когда мы подплывали слишком близко, стихали потревоженные цикады, — он коснулся губами моих волос, — мы решили, что это будет наше место. И больше ничьё. Потому что именно там мы решили быть вместе: Эви и Джек.

Я прижалась сильнее, позволив себе раствориться в урчащем французском акценте.

— Ты была в красном купальнике, и, глядя на тебя, я восхищенно вздыхал. Ах, ах, АХ, Эванджелин, ты сводила меня с ума, — помню, я была в таком купальнике на некоторых фото в телефоне Брэндона, и, видимо, Джеку он понравился, — а когда воздух наполнился ароматом жимолости, я очутился на седьмом небе.

Он описал еду, что мы ели, знойные ритмы блюза, нежные дуновения южного бриза, который больше не манил его, ведь он уже находился там, где должен был.

Он затрагивал все мои чувства, и вдруг я ощутила в волосах тёплый ветерок и начала покачиваться в такт музыке. Меня охватила приятная расслабленность, веки отяжелели.

Когда я начала засыпать, он прошептал:

— Bébé, я тебя дождусь. Потому что в конце концов мы будем вместе: Эви и Джек.

Сквозь сон, я пережила еще одно из его воспоминаний.

Джек стоял перед зеркалом в уборной, готовясь предстать перед судом за нанесение телесных повреждений человеку, который избивал его мать. Он выглядел таким юным – лет шестнадцати, не больше. Гладкая загорелая кожа, глаза цвета штормового неба. Он затянул галстук, потом немного его ослабил, словно испытывая неудобство.

От сегодняшнего дня так много зависит, мои нервы сдают. Я хватаюсь за край раковины и на удивление не чувствую боли в руках. На покрытых шрамами пальцах нет свежих ран. Клотиль как-то умудрилась удержать меня от драк до судебного заседания. Со мной пришли только она и Лайонел. Мама... плохо себя чувствует.

В уборную, пошатываясь, входит назначенный судом адвокат с осоловелыми глазами. Судя по всему, он пьет не просыхая. Сам он из Стерлинга, и во время нашей единственной встречи ясно дал понять, что презирает «отбросы общества» из Бейсена.

— А, это ты, — невнятно бормочет он, направляясь к писсуару.

Ради Maman и Клотиль я стараюсь держаться вежливо.

— Как наши дела, podna?

Он резко оборачивается через плечо, словно боится получить нож в спину. Но это движение в пьяном состоянии...

О, Боже, моя жизнь находится в руках человека, который только что помочился на собственные туфли.

И даже не заметил.

Застегнув ширинку, он поворачивается ко мне.

— Тебе повезло, — он говорит еле внятно, — есть новая правительственная программа для особо агрессивных преступников. И ты хорошо для неё подходишь.

Особо агрессивных? Я ведь предупреждал того fils de putain, который избивал Maman. Я сказал ему, чтобы он не смел больше к ней прикасаться. Но в следующий раз, когда я его увидел, он тягал ее по полу за волосы.

— Некоторые называют ее Клеткой Ярости, потому что заключённые там до сих пор отделывают друг друга до полусмерти, просто чтобы находить новые способы избиения.

Как же я хочу прямо сейчас показать ему способы, которые уже знаю.

— Только не надо делать мне грёбаных одолжений.

Он косится на меня налитыми кровью глазами.