Разговор о будущем

24. «Для ссоры нужны двое», – издавна говорят британцы. А я говорю – нет-нет. Для ссоры нужны трое. Не знаю, кто прав.

25. Я бы всю европейскую культуру поменял на одну только русскую песню.

Уинстон Черчилль

26. Красота – вещь несправедливая. Это редкость. Она дарится Богом не всем. И у большей части человечества вызывает зависть, а не восторг. Чего только на неё не навешали из зависти, как её только не унижали! «С лица воду не пить». «Красота приглядится, а ум пригодится». «Красота до венца, а ум до конца». «Красна птица пением, а баба – умением». «Не красна изба углами, а красна пирогами». «Жена-красавица – слепому нравится». «Не родись красивой, а родись счастливой». И всё-таки, всё-таки… Красота спасёт мир или нет? Не знаю, не знаю. Но верно одно: «Красота не бывает напрасной. Не бывает напрасным прекрасное».

27. Ко мне в гости на «Аэропорт» приехала давняя моя подруга, актриса-красавица Аллочка Ларионова. Она так хороша, что назвать её просто Аллой язык не поворачивается. Так вот. Вечер, за окном метёт, пурга разгулялась. Снег дробно стучит по стёклам, выбеливает московские крыши. До горизонта штрихует миллионы оконных огней. А мы с Аллочкой уютно так сидим на моей тёплой кухне и пьём вино. Сладкое красное. Красиво пьём. Из хрустальных богемских бокалов. Когда-то я их из Карловых Вар привезла. (Сейчас из кухни в гостиную всё это убранство неохота было таскать.) У неё на коленях спит моя чёрная кошечка Габи. Алла тоже очень любит зверей. Нам хорошо. Мы хорошо чувствуем друг друга, глубоко понимаем. Обе – вдовы, обе – горемычные матери взрослых дочек с неудачной судьбой. Её, знаменитую артистку, по Москве лично знают во всех наркоклиниках все лучшие врачи-наркологи. Никак не могут дочку её вылечить от наркозависимости. Я говорю ей, наливая вина в бокалы:

– Ко мне завтра из Госархива приедут. Заберут старые фото, блокноты, записи и мои новые книги. Я им уже приготовила очередную коробку…

У них там, в ЦГАЛИ, в спецшкафу вся наша с Юрочкой жизнь собирается. Фотографии, переписка. Всегда отдаю это скрепя сердце. Режу как по живому, судьбу от души отрываю. Мы такие там с Юрочкой молодые. Казалось – всё у нас ещё впереди.

Аллочка своими ухоженными красивыми пальцами поднимает бокал, задумчиво смотрит на свет рубиновое вино. Спрашивает:

– А где у тебя архив-то лежит?

Говорю:

– Как где? В чемодане на антресолях. Ну и так, конечно, по всей квартире. А ноты Плевицкой и бесценные её парижские письма (ксероксы их мне привезли из Штатов) в книжном шкафу, на полках. Ну ещё есть клавиры её столетние в тумбочке.

Алла вздыхает:

– Вот и сдавай всё в архив. Срочно. И не жалей. Там всё это, может, и сохранится. А дома… Дома бывает всякое.

Я удивляюсь:

– То есть как это, всякое?

Она задумчиво гладит атласную шёрстку моей чёрной, словно пантера, Габи. Пригубливает вино в хрустальном бокале:

– Знаешь, как-то я возвращаюсь домой из Сибири. С халтуры. Мы там с девками подрабатывали концертами. С Люсей и с Майкой. (Я понимаю, что речь идёт о Людмиле Хитяевой и Майе Булгаковой, тоже наших подругах, тоже народных артистках.) Поезд в Москву рано пришёл. Ну, я доехала до своей Марьиной Рощи, такси отпустила и иду уже по своему двору. Вот, думаю, наконец-то сейчас отосплюсь. А сердце ликует. За полмесяца хорошо подработала. Теперь и по квартплате долги закрою, и Коле на памятник отложу. У нас там бывало по три концерта в день. С утра, в обед и вечерами, конечно. Посёлки там всякие, ДК деревенские, клубы. Лишь бы передвижка была, экран был. У каждой ведь с собой ролики. Нарезки из фильмов… Ну, в общем, парились мы в Сибири не зря. А у меня тогда на одних руках всё-таки и Ариша была безработная, и этот её белорус-нахлебник.

На минуту она замолкает. Но я про «белоруса» не спрашиваю. Знаю, как ей это больно. А она – уже тише:

– Это ж ведь он её на иглу посадил. Они тогда ещё оба у меня жили, в Марьиной. Правда, уже разъехаться собирались. Я как раз нашу с Колей квартирищу на две меняла. Хороший обмен нашла. Две двушки. И эта моя, что сейчас у Рижского… Понимаешь, я устала уже Аришку лечить. Я денег ей тогда уже не давала, всё равно потратят на эту гадость, на дурь. Просто когда на гастроли ехала – продукты им оставляла на кухне. Много продуктов… – Она опять замолкает, легко, одним глотком выпивает вино. В её бездонных глазах слёзы стоят. Смотрю, как же она и в горе своём неотразимо прекрасна, как притягательна! Ну как можно было простаку Коле Рыбникову всю жизнь не обожать это чудо? Ежедневно не быть с ней рядом? В неё даже Гагарин влюблялся. И как было Чаплину не приглашать такую диву на съёмки к себе в Голливуд? А Аллочка, не прогоняя с колен моей Габи, закуривает очередную сигарету (прекрасны и руки её, и маникюр) и продолжает: