Разговор с пустотой

Погибшая Сонечка, оправдавшая материнские надежды Танечка, ставшая лучшим в Ленинграде педагогом по вокалу, Ингина мама, работавшая концертмейстером у прославленных певцов, – все они были женщинами незаурядными. Но способности их словно накапливались десятилетиями, чтобы в ней, Инге, взорваться настоящим фейерверком. И она была благодарна одаренным и трудолюбивым девочкам своего рода, тем, кого Михаил так уничижительно назвал феминистками. Хотя вовсе не их вина была в том, что мужички им все попадались какие-то завалященькие, быстрорастворимые в туманной дали, и женщинам одной с Ингой крови приходилось рассчитывать только на свои силы. И на музыку, которая давала им пищу любого рода.

Можно было сказать, что Инге повезло с мужем больше всех… Не считая, Сонечки, дочку которой вскормил отец. А вот муж Тани, однажды исчез на рассвете, чтобы объявиться лет десять спустя, практически неузнаваемым и чуть ли не без штанов. Молодая любовница, продавщица из галантереи, ободрала его, как липку. И он по ней же рыдал спьяну всю оставшуюся жизнь… Откуда это было известно бабушке, его и на порог не пустившей, Инга никогда не спрашивала. Может, бывший муж все же наведывался в ней? Ингин отец даже не звонил… Потому преданность Деринга казалась ей просто неправдоподобной.

                  ****

Не поворачивая головы, она заметила, как Роман удержал занесенную руку и посмотрел вслед увлеченно крутившей педали Инге. А Лидочка запрокинула голову, выгнув тонкую шею, и взглянула на мужа с удивлением: почему он остановился? Ведь это так весело – запускать бумеранг! Кажется, он улыбнулся ей в ответ, но за это Инга уже не могла поручиться, ведь велосипед унес ее далеко вперед. Но ей показалось, что иначе и быть не могло.

Мягкая тропинка, усыпанная рыжими сосновыми иглами, несла ее без усилий, как движущаяся лента. Инга понимала, что это сказывается едва заметный склон, а возвращаться назад будет труднее. Но физические усилия не особенно пугали ее, даже хотелось вернуться домой изможденной, рухнуть на постель, отказаться от обеда, чтобы Михаил сам приготовил себе какой-нибудь бутерброд… Место у плиты было для нее проклятым, она ощущала огонь под собой, а не рядом, и страдала здесь еще ощутимее, чем обычно.

Инга крутила педали яростно, пытаясь загнать себя, ведь не природой же любоваться выехала. Но мягкий шепот сосен проникал в нее, против воли, растворялся в крови, замедляя движения. И, сама того не заметив, Инга поехала медленно, прислушиваясь к дыханию леса, к голосам птиц, которых никто никогда не увидит, они останутся голосом, звуком, той музыкой, которой не нужны сцена и аплодисменты.

«Почему я не могу жить, как эти пустоголовые пичужки? – подумала она с горечью. – Наслаждаться тем, что под моими руками рождается музыка. Пусть уже не того уровня, что была… Но ведь играть я могу! Прежней виртуозности не добиться, но существуют же вещи ее и не требующие. Почему во мне нет желания просто дарить людям звуки, от которых оживает сердце… Какой там, к черту, гипоталамус! Что за бред? Сердце. Душа. Я ведь сама чувствую, как щемит в груди, – именно в груди! – когда звучит Рахманинов…»

Остановившись, Инга опустила велосипед на траву и присела возле куста дикой малины. Ягоды только начали краснеть, но ей не терпелось отведать, хоть и не спелой, но сладости. Она сорвала ягоду и вспомнила, как в одной книге малина сравнивалась с сердцем, в которое воткнули кинжал – завязь. Вытащив «кинжал», Инга положила ягоду на язык, не спеша размазала по небу. Для этого потребовалось усилие, ведь слипшиеся розовые крупинки еще крепко держались друг друга.

«Людям бы такое единение», – подумалось ей.

Трава была совсем теплой, стелющейся, ожидающей поглаживания. Инга села на бугорок возле сосны, провела рукой по сухой коре, испещренной путанными ходами. Перед ее глазами сновали муравьи и крохотные паучки, и все они имели вполне определенные цели, и короткие жизни их были полны тайного смысла. Инга даже не знала, сколько живут и эти насекомые, и другие. Только о светлокрылых бабочках помнила, что они – однодневки. Их представления о вечности сводились ко времени до заката…

Вертя в пальцах подобранный листок, уже ставший похожим на мятую тряпочку, Инга думала о том, что у человека закат не обязательно совпадает со старостью. Похоже, ее солнце уже зашло, поэтому так холодно на душе, и по рукам то и дело пробегают волны озноба. Предстояло научиться жить в темноте. Или не жить вообще. О последнем она думала без паники, просто рассматривала, как один из вариантов. И пыталась понять: который будет менее болезненным? В первую очередь – для нее самой. Но и для Михаила тоже, и… А больше, пожалуй, никому и дела не было – жива ли еще бывшая пианистка Инга Деринг.

– В сиротстве есть свои преимущества, – прошептала она. – Никому не причиняешь боли.