Разговор со своими

Чем старше становишься, тем придирчивей бываешь в оценке окружающих.

Поэтому, когда уже сильно не молоденькими, мы встретились с Лидией Борисовной Либединской, это стало для меня событием. Потому что с первой минуты нам обеим было легко не только разговаривать, но и с «пониманием» молчать. Случилось это во время пароходного «круиза» Москва– Петрозаводск – Москва, организованного ВТО (Всероссийским театральным обществом), в который были приглашены Лидия Борисовна и Зиновий Ефимович Гердт со мной, его женой. Зяма и Лида были знакомы тысячу лет, и когда мы обе на него набросились за наше незнакомство, согласился, что это его «недогляд».

Л. Б. Либединская

Мы испытывали доверие друг к другу, и поэтому было просто и легко, а от этого весело и радостно. Позволяю себе употребить местоимение «мы» именно в силу того, что так чувствую и верю во взаимность этого чувства. Мы приплыли в Углич, и Лидия Борисовна и я пошли в город, а Зяма остался на корабле, сказав, что далеко идти ему неохота и он прогуляется по берегу около пристани.

Углич для меня – город детских воспоминаний. Вероятно, по этому, когда мы вышли на площадь, где стоит старый православный собор с большущими синими, в золотых звездах, куполами, что-то тревожное и безрадостное отобразилось на моем лице, и Лидия Борисовна, заметив это, вскрикнула: «Танечка, что?» – «Просто вспомнила…» – «Что, расскажите сейчас же!» – «Это вполне печально», – сказала я. «Все равно, мне интересно». И это правда было так – ей были интересны и нужны люди не из вежливости, а по сути. И я рассказала…

* * *

В 1938 году я заболела коклюшем. Мне было десять лет, а эту болезнь надо переносить в более раннем возрасте, легче протекает. Было известно, что для облегчения хорошо бы побыть на открытой воде (реке, озере). В это время наш близкий человек Лидия Семеновна Баланеско ехала в Углич, где, переведённый из Сибири, в концлагере находился ее муж. Там было не так жестко: заключенных небольшой колонной вели на работу через город два вооруженных охранника. Зная место и время их прохода, Лидия Семеновна и я приходили туда, и, взяв приготовленный ею кулек с едой, я подбегала к Дмитрию Алексеевичу (я знала его по Сибири), отдавала кулек и тут же отбегала, а он смотрел на жену. Очевидно, даже в охраннике что-то не позволяло вскинуться на ребенка.

* * *

Эта картинка и всплыла у меня около звездного собора… Лидия Борисовна, все поняв и прочувствовав, обняла меня и поцеловала…

Прошли мимо церкви, стоящей на месте, где убили царевича Дмитрия, Церкви на крови, и вышли к торговым рядам. Увидев лоскутное покрывало с двумя сказочными петухами, совершенно ненужное, но поэтому абсолютно необходимое, поняла, что не имею права его покупать: надо было заплатить все имеющиеся у меня деньги. «Не обсуждается, покупаем, – категорично сказала Лидия Борисовна. – Всегда сожалеем о том, чего не купили; если понадобится, – у меня какие-то деньги есть». Когда мы, неся покрывало, вернулись на корабль, нас радостным криком встретил Зяма: «Смотрите, что я здесь на берегу купил!». Это было, конечно же, точно такое покрывало с петухами… «Видите, как вы правильно женаты!» – сделала заключение Лидия Борисовна… Покрывала, естественно, подарены: одно – в Америку, другое – в Швейцарию…

* * *

Зяма очень тонко чувствовал фальшь высокопарности, и если и употреблял превосходные степени, то всегда проглядывала ирония. При этом был абсолютно естествен и серьезен, превознося тех, кем восхищался и кого высоко ставил. Именно так он говорил о Лидии Борисовне, не забывая упомянуть, что она «настоящая дворянка, никогда не хвастающая этим званием, а только поступками всей своей жизни доказывающая его суть». И в этих словах главным определяющим словом было «настоящая». А я применяю к ней слова Пастернака в «Докторе Живаго»: «у него было аристократическое чувство равенства со всеми», то есть с начальством тон тот же, что и с подчиненными.

Простота и естественность в общении, мне кажется, несомненно свидетельствуют об уме человека. С Лидией Борисовной всем было легко и интересно. А от искреннего внимания и уважения к вам, говорящему с ней, делалось теплей и спокойней на душе. Сегодня доброта и участие – редкость, нехватка ужасная…

Почти все мемуары выливаются в форму: «Я и Ахматова», у меня тоже так выходит, простите…