Разговор в письмах о материке Россия

Что же до «христианского реализма» (тут в самом названии уже нестыковка какая-то: надо бы — «идеализм»), то идеи его были, безусловно, верны, но без русской почвы и русского читателя остались невостребованными. «Рассудок убивает искусство, вытесняя высший разум, издревле свойственный художнику. Там, где этот разум сохранился, — а в современном мире мы повсюду наталкиваемся на его следы, — человек уже понял, что искусство он снова обретет только на путях религии <…>. Искусство не больной, ожидающий врача, а мертвый, чающий Воскресения. Оно воскреснет из гроба в сожигающем свете религиозного прозрения, или <…> нам придется его прах предать земле» (Вейдле В. Умирание искусства. Париж, 1937; СПб., 1996). Все это чрезвычайно верно по отношению к литературе элитной, интеллигентской, по не имеет отношения к подлинно народной (тем более фольклорной) словесности. Она находится где-то за полем зрения исследователя: «О, Русская земля, уж за шеломянем еси»… Определение христианского реализма дает С.Франк (Свет во тьме: Опыт христианской этики и социальной философии. Париж, 1949), но уж больно оно мудрено, опустим его («Где просто там ангелов со сто»), Шмелев состоялся, несмотря на христианский реализм, а Набоков — вполне вопреки ему. Тем не менее к критическому наследию зарубежной русской литературы мы будем еще не раз возвращаться. Только сейчас начинают доходить до нас труды В.Вейдле и С.Франка, о. К. Зайцева и И.Ильина… Опоздали ли они к завершающемуся нашему литературному процессу? Вопрос…

Была у нас и такая литература (тихая и добротная), которую называли «душеспасительной». Ни политикой, ни литературоведением она не занималась. Жаль. В 1917-м литературу эту ликвидировали «как класс». Возродится ли она сейчас — вопрос второй.

А вот и третий, определяющий: ни по ту, ни по другую сторону баррикад так, кажется, никто толком и не определил, что есть содержание словесности и что в итоге есть сознание. Запутались в трех соснах «многофункциональности искусства».

(Отдельный вопрос — осмысление наследия «сокровенной» нашей литературы: Ефим Честняков, Борис Шергин, Андрей Платонов… До их слово-ведческих и богословских открытий нужно еще дорасти…)

Еще на заре славянофильства Иван Киреевский писал («О возможности и необходимости новых начал в философии»): «…живое и чистое любомудрие Святых Отцов представляет зародыш высшего философского начала: простое развитие его, соответствующее современному состоянию науки и сообразное требованиям и вопросам современного разума, составило бы само собой новую науку мышления».

Но развитие отечественной философии пошло иными путями… Могло ли идти иначе наше литературоведение, лишенное опоры на подлинно национальные философию и богословие?

Русская идея

В другом месте мы определяли сознание как процесс воплощения Творца в тварном мире через человека. С одной стороны, мы имеем «прежде всех лет рожденный» эйдос (логос) — потенциальный идеал, с другой — свободную волю человека. Промысл только через свободную волю и проявляется (искажаясь неизбежно), что и есть вариативность — фундаментальное свойство живого. Промышление вне воли человеческой — всегда чудо: вторжение инобытия в бытие. Что ж, и такое в искусстве присутствует, но не факт. Отсюда литературный процесс (словотворчество) — это проявление национального самосознания литературными средствами. (Национальное сознание, помимо искусства, проявляется в ментальности народа, в его демографической динамике и трудовой деятельности и т. д. Иначе — в национальной культуре, отливающейся с течением времени в историю.) Определить содержание русской словесности — значит определить, что есть русская идея.

Исторически (по крайней мере, для европейцев) наблюдаются два типа сознания: западноевропейский тип (Первый Рим) — секуляризированный. Не зря в Риме символом власти было «фашо» — пучок розг с секирой. Тут пришли к простому решению теодицеи: Бога нет (см. «Великого инквизитора» у Достоевского), что хоть и тоскливо, но дает возможность реализации западной идеи («Все дороги ведут в Рим», «Миром должен править Рим» и т. д.).