Разговор за час до казни. Рассказы о преступниках, суде и камере смертников

Трагедия Ковалева и взгляды военной среды

I

В истекшем мае месяце все газеты облетела краткая телеграмма (от 16 мая):

«На станции Гулькевичи Владикавказской жел. дороги в гостинице застрелился генерал Ковалев, обвиняемый по делу об истязании доктора Забусова».

Дополнительные известия сообщали, что генерал Ковалев, желая уклониться от нового судебного разбирательства, предстоявшего в июле или августе, отправился в Читу, откуда послал просьбу о зачислении его в действующую армию. Генерал Церпицкий выразил готовность принять его в свой отряд; очень вероятно, что и другие генералы так же охотно дали бы гонимому общественным мнением товарищу возможность почетно уклониться от суда, что, несомненно, было бы новым оскорблением русскому обществу и самой идее даже и военного правосудия. Нет также сомнения, что еще год или два назад предприятие это могло блестяще осуществиться. Теперь из Петербурга последовал отказ, а Ковалев получил приказание вернуться. Но генерал Ковалев – натура цельная: он «готов был предстать перед судом равных себе людей», т. е. перед кастовым судом военных, раз уже сделавшим в его пользу ничем не объяснимые правонарушения. Общественное мнение он презирает, в своем «поступке» не раскаивается. Но мысль, что даже в кастовом суде на этот раз будут предоставлены какие-то права людям в сюртуках, а не в военных мундирах, каким-то гражданским истцам и частным обвинителям, совершенно не укладывалась в его голове. Он считал возможным бить «невоенных» людей и сечь их розгами – но судиться с ними, отвечать на их вопросы, выслушивать их мнение о своем поступке… Нет – лучше смерть! И вот на маленькой станции вблизи Армавира посредством короткого револьверного выстрела он ликвидирует все свои счеты и с судом, и с общественным мнением, и с газетами, и с частными обвинителями…

Но он не захотел уйти молча; перед своей вольной смертью он излил свои чувства в длинном, проникнутом горечью письме, которое появилось в «Новом Времени». Самая идея о «нелицеприятии суда», по-видимому, совершенно чужда автору этого письма: свою печальную судьбу он приписывает чьей-то несправедливой оценке его личности, сравнительно с другими. Он «подачка, жертва, отданная властям и судам». А между тем, – спрашивает он с горечью, – разве я «государственный преступник, анархист, неужели мой поступок расшатал государственные устои и трон? Неужели я хуже гласных воров и мошенников, спокойно живущих и занимающих высокие посты? Неужели хуже тех жалких трусов, тех бездарностей, которые, сохраняя свою шкуру, ради реляций жертвуют десятками тысяч или сдают в позорный плен истинных, верных царских слуг; тех, кто позорно и униженно кладет ключи вверенной ему крепости к ногам врага-язычника, а сам даже с гордым сознанием свято исполненного долга спешит к домашнему очагу, к спокойствию и комфорту? Нет, это все герои, увенчанные и увенчиваемые славой и победными лаврами. Больно, обидно до слез!»

Стоит лишь немного вдуматься в это письмо, и перед вами встанет мировоззрение цельного военного человека, пропитанного насквозь взглядами нашего российского милитаризма последних десятилетий. Посмотрите тот перечень преступлений, которые генерал Ковалев признает заслуживающими наказания, – и вы увидите, что это преступления исключительно профессиональные: военный человек не должен быть ни политическим преступником, ни анархистом; он не должен расшатывать трон, не должен расхищать предметы довольствия и снаряжение вверенных ему команд, не имеет права сдавать крепости врагу и жертвовать десятками тысяч жизней для реляции. Если он не сделал ничего подобного – он прав, что бы ни натворил по отношению к другим, невоенным областям жизни… Самая мысль, что военный есть также гражданин данного общества, что для него обязательны законы его страны, что он должен уважать личность, имущество, честь своих соотечественников, хотя бы и не носящих военного мундира, что гражданское общество вправе требовать восстановления нарушенного права, – все эти соображения решительно чужды генералу Ковалеву. Ему, очевидно, не приходит даже в голову, что янычарское насилие военных над народом может по-своему «расшатывать трон» и превосходить даже в этом отношении иные «государственные преступления». Он просто указывает на военных людей, совершивших, по его мнению, профессиональные грехи, и спрашивает с наивным и горьким недоумением: почему он «отдан в жертву властям и судам», а они увенчаны победными лаврами?

II