Разговор за час до казни. Рассказы о преступниках, суде и камере смертников

Правда, ослепленный горечью, генерал Ковалев сильно преувеличил «победные лавры», якобы выпавшие на чью-то долю. Лавров пока вообще очень мало в этой бесславной войне, и принадлежат они по большей части погибшим. Что же касается до лиц, на которых, очевидно, намекает предсмертное письмо генерала Ковалева, – то пока они пользуются слишком щедро установленным содержанием, но без прибавки, в виде славы или лавров. Военачальники, «жертвовавшие десятками тысяч жизней для реляций», заведомые воры, под шумок патриотических возгласов торговавшие «защитой отечества», тоже едва ли чувствуют себя теперь особенно спокойно, так как если русской жизни действительно предстоит очищение от заполонившей ее низости и корыстного предательства, то их ждет такой общественный суд, перед которым должно побледнеть самое «дело Ковалева»…

Есть, однако, один аргумент, который мог бы привести генерал Ковалев и на который было бы гораздо труднее ответить тем, кому он адресует свои предсмертные укоры. Вместо того чтобы указывать на лиц, провинившихся против военного кодекса, он мог бы поименовать десятки, даже сотни военных, которые делали как раз то же самое, что сделал он, так же дико ругались над честью, чужой неприкосновенностью, достоинством безоружных русских граждан. И он мог бы сказать: разве я хуже их? И почему же я умираю, а они остаются безнаказанными или отделываются пустяками и продолжают мирное течение своей карьеры?..

Вот на это было бы очень трудно ответить правосудию нашей страны.

Действительно, то, что сделал генер. Ковалев над Забусовым, далеко не представляется небывалым. У генер. Ковалева есть предшественники, сотоварищи, последователи. Так, еще в 1896 году газеты глухо сообщали об истории офицеров Белгородского полка, «дозволивших себе, вопреки существующих правил (sic!), взять команду нижних чинов, которых заставили чинить противузаконную расправу над некоторыми обывателями местечка Межибожа Подольской губ.»[101]. Говорили тогда об этой истории много; но газетам было запрещено сообщать возмутительные подробности многочисленных насилий, произведенных нижними чинами по команде офицеров. В том же 1896 году в тифлисском военно-окружном суде разбиралось дело ротмистра пограничной стражи Копыткина, который приказал подчиненным ему солдатам высечь дворянина Сумбатова. 22 марта 1899 года корнет В. (в Варшаве), пригласив к себе на квартиру надсмотрщика почтово-телеграфной конторы, приказал трем рядовым своего полка снять с него пальто и тужурку, связать руки назад и нанести ему 25 ударов хлыстом, что и было исполнено[102]. В 1901 году заявил о себе корнет фон Вик (в гор. Холме). Он не платил денег портному Гапину и вдобавок заподозрил последнего в подаче на него судебного иска. По этим необыкновенно основательным и возвышенным причинам он счел свою военную честь оскорбленной и требующей реабилитации. Зазвав портного в свою квартиру, он высек его нагайкой при помощи денщика и рядового Вакарчука[103].

Таковы «прецеденты». Далее, в то самое время, когда о деле Ковалева писали в газетах и говорили в общественных собраниях, в Костроме разыгрался возмутительный эпизод: офицер Васич сначала оскорбил девушку, а потом гнался за ее юным защитником в фойе и по лестницам театра с обнаженной шашкой. Теперь газеты сообщают, что «под влиянием общественного мнения» (!) подпоручик Васич был удален из Костромы и дело было передано его начальством военно-окружному суду. Суд признал поступок «несоответствующим офицерскому званию» и приговорил Васича… к трехмесячному аресту на гауптвахте с некоторым ограничением в правах и преимуществах по службе[104].

И это все! Если и это нужно считать данью «общественному мнению», то должно признаться, что военный суд ограничил эту дань самыми минимальными размерами… Человек, совершивший поступок, «не соответствующий офицерскому званию», возвращается к этому званию после краткого отдохновения на гауптвахте.