Разговоры на песке. Как аборигенное мышление может спасти мир

Австралийские аборигены – люди устной культуры с высокой степенью взаимозависимости и интенсивными межличностными связями, потому для них запись речевых звуков символами, которые могут прочесть чужаки, запутывает всё еще больше. Дело только усугубляется, когда этих читателей заботят идеи аутентичности и положение автора как представителя культурного меньшинства, утратившего право самостоятельного определения. Кажется, что способность свободно писать на языке оккупационной власти противоречит принадлежности автора сообществу, которое, как предполагается, писать о себе в принципе неспособно. Поэтому для начала придется объяснить, кто я такой и почему я решил это написать.

В моем мире я знаю себя таким, каким меня знает мое сообщество: мальчик из клана апалеч (Apalech) из Западного Кейп-Йорка, говорящий на языке вик-мункан и связанный со многими языковыми группами на этом континенте, в том числе и через усыновление. Некоторые мои узы усыновления неформальны, как, например, те, что возникли в Новом Южном Уэльсе и Западной Австралии, но мое принятие в клан апалеч, состоявшееся два десятилетия назад, соответствует законам аборигенов и потому носит строгий и неотчуждаемый характер. Эти законы не позволяют мне причислять себя к нунгар (Nungar), кури (Koori) или шотландцам по происхождению и требуют, чтобы я принимал исключительно те имена, роли и генеалогию, которые предписаны принадлежностью к клану апалеч. Я это соблюдаю, хотя знаю, что большинство людей относятся к этому без понимания и смотрят на меня, как на идиота: на юге белые говорят мне, что я похож на индийца, аборигена, араба или латиноамериканца, но, когда я стою рядом с моим приемным отцом, у которого очень темная кожа, я выгляжу, как Николь Кидман.

Моя биография – это не история искупления, вряд ли она кого-нибудь может вдохновить, и рассказывать ее мне не нравится.

У меня она вызывает чувство стыда и боль, и я вынужден защищать себя и других людей, оказавшихся в водовороте этой запутанной колониальной истории. Но по каким-то причинам, прежде чем браться за чтение моей работы, люди зачастую выражают настойчивое желание ее узнать, поэтому – вот ее сжатая версия.

Я родился в Мельбурне, но еще младенцем меня перевезли на север, где я рос примерно в десятке разных общин, разбросанных в глуши или сельской местности по всему Квинсленду, от Бенараби до Маунт-Исы. После трудного, а порой и просто ужасающего обучения в школе я вырвался в мир обозленным юношей, а там меня ждал шквал тумаков и культурная дисфория[2]. Соедините вместе худшие фрагменты таких фильмов, как «Когда-то они были воинами», «Конан-варвар» и «Славные парни», и вы получите точное представление о моей тогдашней жизни. Детство мое не было особенно счастливым, но взросление и обретение контроля над своей жизнью не улучшили моего положения, и винить за это я могу только себя.

Когда я нашел мое «племя» на юге и связался с ним, это мало походило на фантазию о возвращении домой, которую я долго лелеял: я почувствовал себя опустошенным и одиноким. Но всё было не так плохо. К этому этапу своего жизненного пути мне посчастливилось собрать множество разрозненных сведений о земле и культуре[3]. В девяностые годы, в рамках программ поддержки студентов-аборигенов, я работал учителем в школах, где преподавал драматическое искусство и языки, изготавливал свои диджериду, копья и трещотки, танцевал корробори, охотился на кенгуру и разыгрывал экзотику своей культуры, которой учился много лет, словно театральное представление. Но всё это было пустым и бессвязным – какие-то обрывки и показуха, ничего более. Мне ужасно неловко это вспоминать.

Хотя посреди всего этого бардака я умудрялся учиться, женился и стал отцом двух чудесных детей, моя жизнь была настолько предопределена паттернами насилия и злоупотреблением наркотическими препаратами, что я был не человеком в полном смысле, а просто набором резких реакций и гнева. На исходе третьего десятка лет я вел жизнь изгоя на севере страны, без семьи и без цели. Я долго жил с ярлыком «частично абориген» или «полукровка», из-за чего надо мной смеялись в учреждениях, где я работал или учился. Меня выводили из себя постоянные вопросы о моей идентичности. «Ты ведь не белый – какой ты национальности? Абориген? Да нет, ты похож на белого. Сколько в тебе аборигенной крови? Ну знаешь, она у нас всех есть. Большинство белых австралийцев могли бы получить сертификат аборигена, если бы у них было семейное древо и они сдали тест на состав крови».

Расистское отношение, с которым я столкнулся на севере, окончательно меня довело. Я пустился во все тяжкие и чуть было не отправился на тот свет. Одной жуткой ночью папа Кенлок и мама Херси застали меня в момент крайней опасности, которую я сам создал, и спасли мне жизнь. Годом ранее они потеряли младшего сына – ему было столько же лет, сколько мне, когда он столкнулся с той же опасностью, – и решили воспитать меня как свое собственное чадо. С тех пор я принадлежу им.