Разговоры о кино

Н.Х.: Ты сейчас сформулировал то, что допустим мне интересно в театре. Мне интересен актуальный театр. Мне интересен инновационный театр. Мне интересен экспериментальный театр. Но в случае, правда, сразу оговорюсь, если это качественно. Потому что я не хочу отменять профессионализм в угоду «правды, типа». Просто «правда» — это ещё не повод говорить со сцены что-то. Мы были как-то на одном таком очень серьёзном театральном форуме, и был момент, когда мы ждали большого ужина. Нас было человек 20, все театральные специалисты и все из разных стран. Я закинул такую идею: «Давайте я буду записывать, а вы назовёте мне имена драматургов, которые на ваш взгляд ставятся по всему миру, которые восприняты одинаково везде, включая классических драматургов и новых». И мы стали называть их по очереди, у меня даже где-то этот список есть. Мы называли, называли, называли, а потом всё тяжелее, тяжелее, тяжелее и в конце я посчитал, у нас получилось ровно 100 драматургов всех времён и народов, которые восприняты мировым театром. По сравнению с литераторами или кинодеятелями — это мизер, это вообще нисколько, т.е. это даже по одному на страну не хватает. Это один драматург на три страны. Кошмарная ситуация на самом деле. Потому что это, то место, собственно говоря, где инновация может жить и развиваться невероятно эффективно. У нас в Беларуси, притом, что театр вынужден работать подпольно, возрастная группа нашей аудитории от 16—18 до 35—40 лет. Когда мы приехали в Лондон и стали работать, то на четвёртом году нашего существования очень большой компанией был проведён социологический опрос. Им было интересно изучить нашу аудиторию, потому что они почувствовали, что что-то там не так. И выяснилось, что наша аудитория — 18—35 лет. При этом все семинары, которые проходят под эгидой всяких театральных профсоюзов и т. д. — это всё семинары про то, как затянуть нам в аудиторию молодое поколение. Надо просто говорить о том, что у тебя болит, и они придут сами. Ещё был невероятно любопытный момент, он меня просто поразил, это когда выяснилось, что накануне спектакля, перед которым делали этот соцопрос на протяжении месяца, аудитории задали вопрос: «Скажите, а почему вы пришли на спектакль?» Из 100% опрошенных, по-моему, 40% ответили: «Мы видели интервью Натальи Коляды на CNN и её разговор в HARDtalk», — это такое очень популярное, серьёзное на BBC ток-шоу. И это никакого отношения к театру и желания пойти в театр не имело.

А.М.: То есть, это был первый театр в их жизни.

Н.Х.: Они хотели увидеть спектакль о своей жизни, о которой шла речь в интервью, и они пошли в театр, который им это всё покажет. Вот об этом, как бы театр. Но получается, к сожалению, как сказал один очень известный немецкий критик: «Надо признать, что 95% спектаклей в мире — это абсолютное „говно“. И имеет значение говорить только о 5%».

А.М.: 95% абсолютно чего угодно — «говно». 95% критиков — «говно», если уж на то пошло.

Н.Х.: А ты знаешь, что «критик» — это умирающая профессия?

А.М.: Да, конечно.

Н.Х.: Это опять же по социологии, что основное доверие со стороны аудитории отдаётся двум соцсетям, которые сейчас активнее всего работают — это Twitter и Facebook. Отдаётся своим лидерам мнений, т.е. либо специалисту, которого человек называет своим экспертом, либо друзьям, к которым прислушивается. Всё. Поэтому критики сейчас не работают даже на уровне продажи билетов.

А.М.: Ты же нетеатральный человек насколько я понимаю, т.е. ты не из театральной семьи, не рос в театре?

Н.Х.: Я из музыкальной семьи. Моему отцу когда-то аккомпанировали музыканты на фазе своего перехода в «Песняры». Меня воспитывали музыканты, и мне было легко адаптироваться к любой творческой среде. Я театром занялся, когда ушёл из университета, где я учился экономике. Мы втроём организовали первый театр. Потом я организовал «Галерею современного искусства», затем «Центр современного искусства», ушёл из театра. А потом была пауза, время в стране наступило другое. Была журналистика. Газеты, которыми я руководил, были закрыты. Потом был политконсалтинг. И всё это, в конце концов, осточертело. И появилась драматургия.

А.М.: Это найденный тобою язык. Если бы ты в то время нашёл себя в чём-то другом, то ты разговаривал бы на каком-то другом языке. Ты знаешь, я вспоминаю то странное время, когда появлялась новая пьеса, и она прокладывала какой-то новый путь. Таких пьес было несколько, одна из них была твоя «Я пришёл». Я тогда газетчиком был и хорошо помню, что сидел на работе читал эту пьесу, и у меня появилось ощущение как бы новой открытой двери, ощущение, что можно писать и вот так. Тогда появился Миша Дурненков с «Хламом», Слава Дурненков с «Экспонатами», Решетников с «Часовым». И когда появлялись такие пьесы, возникало ощущение, что они открывали какую-то дверь, и давали язык. Если бы этого не было, если бы я попал в другое какое-то время, в другое какое-то место и этих несколько текстов не прочитал, то я театром, конечно, не стал бы заниматься. Было бы что-то другое. Ну, нетеатральный я человек.