Разговоры о тенях

будет, берлинский, или кёльнский пивной погребок (в какой именно профессор не

написал в своих «Записках», а я из учтивости не спросил), и что у них общего, у

аэроплана и погребка, что могло бы вызвать такую инволюцию, я бы сказал,

памяти? Вопрос риторический (снова на памяти Пруст, а до Пруста джентльмен

Тристрам, как говорится, «без царя в голове», а до этого «без царя»… и так далее,

словом, и такое прочее, да и только, словом, как сказала наша подружка Софи,

«из песни слова не выкинешь, а добавить можно!») Хотя, там были ещё другие,

всякие разные портаторы, например, круассаны в форме молодого или старого,

как посмотреть на него, сыра… простите, месяца (Вышел месяц из тумана, Вынул

ножик из кармана – вспомнили? – Буду резать, буду бить – Всё равно тебе водить!),

нет, лучше – луны, потому что во всевозможных поэтических экзерсисов,

способностей переносить мечтателей в их мечты у неё куда больше, чем у месяца;

могли быть и часы, перемещающие стрелки, или звук всё той же, сорвавшейся

где-то, в воображении Антон Павлыча, бадьи…

Главное, чтоб в помещении была высота, потому что в высоте могут летать

всякие духи, ангелы, крылатые драконы и другая живность.

Да! Так о чём мы? С этим рококо, смешно! действительно заходит ум за разум,

Забываешь о чём речь. А речь у нас о том, что господин или, правильнее, Herr

Schlegel, сидя на исходе или, если кому-то нравится, на излёте дня сотоварищи

(Zeitgenossen – что переводится и как современники, и как чудаки, будто если

современник, так обязательно чудак) за кружкой пива, в одном из

многочисленных славных, читай у министра Гёте:

2 Не надо только мне рассказывать, что этот автор (Стендаль) не мог сидеть в этом чудесном

обществе.

18

Ребята скачут в танце круговом,

Точь-в-точь котята за хвостом.

Им только б был кредит в трактире

Да не трещала б голова, –

Так всё на свете трын-трава!1

…сидя в одном из многочисленных славных немецких пивных погребков, уже в

который раз Herr Шлегель заявил, что ирония, это форма парадоксального.

– Prosit, господа! (что значит: ваше здоровье, господа!) – предложил Herr Карл

Вильгельм Фридрих Шлегель, пряча иронию в обильную пену кружки славного…

и т. д. пива. – Ирония, это форма парадоксального! Die Ironie, ist Form Paradox!

Die Ironie, ist eine Form des Paradoxes!

– Prosit Mahlzeit! (что значит, вот тебе на!) – взвился на брудершафт Фридрих

Кристоф Шлоссер, известный всему миру «Всемирной историей».

– Warum nicht? (Почему бы и нет?) – подхватил кто-то случайный… ли?

– Incredibile!

– Innerhalb der Philosophie! – посыпались реплики…

– Ma foi, oui!

– Nec Caesar supra grammaticos!

– Mann! Mensch! Drink your soup before it clots!

– На сторофье!

– Junge, Junge!

Жалко, там не было нашего доктора, парадоксов друга, потому что, господин

Шлегель одним махом мог бы прекратить все эти умствования, указав на него: и

как на форму, и как на содержание, и наш профессор поддержал бы критика,

филолога, философа-идеалиста и романтика-теоретика, и рассказал бы случай,

когда, однажды, доктор…

совсем малость об иронии, как о форме, и о пародоксе, как о

содержании

…как бы это нам представить иронию, как форму?.. это что-то удваивающееся

на грани видимости и мыслимости, или даже множащееся, как, например, если

представить прозрачную матрёшку, в которой сквозь оболочку первой

просматривается и вторая, и третья, и самая последняя куколка. Правда, эту

последнюю, в этой прозрачности, видит не всякий, а, как уже было сказано, или

будет сказано, только случайный избранник, проникающий художник, поэт-

пророк, философ – снова же – провозвестник неуловимого знания; то есть, для

кого-то – это совсем никакая и не ирония (не понимает человек), а только

раскрашенная сверху кукла, хотя на самом деле – открой глаза, друг, брат, собрат -

1 Сцена 5, «Погреб Ауэрбаха в Лейпциге», пер. Н.Х. Холодковского.

19

на самом деле перед тобой ирония в своей, что ни на есть настоящей форме,

которая, сквозь раскрашенную, наигранную, клоунскую оболочку, плачет

скрытыми от твоего простого (ах, когда простота хуже воровства… лезет же в

голову чушь всякая), плачет скрытой от твоего простого глаза тоской и

закованным в узилище страданием (да, та маленькая, невидимая куколка плачет),

а страдание, как уже все поняли – парадокс:

…она и чай пила, страдая. Признаки страдания возникали ещё до

прикосновения губ к краю фарфоровой чашечки, к фарфоровому краю чашечки,

ещё тогда, когда губы, трубочкой, только втягивали, всвистывали парящий парок

(очередной симулякр; о симулякрах будет впереди), еще, когда только тянулись…

при этом, первые – первыми начинали испуганно подёргиваться, приподниматься

брови и суживаться, сужаться глаза, будто пытаясь распознать, ещё только, ещё

не смело, но настойчиво уже анонсирующую себя муку, заявляющую – повторюсь,

посылающую лишь первые знаки, намекающую пока лишь очертанием, пируэтом,