Разговоры о тенях

Вот и сейчас Ворон выходит из дверей дома, нахлобучивает капюшон,

раскрывает зонтик, каркает на мелкий дождь и идёт. Он идет к Силену, который

за домом, с другой стороны, на лавочке, пьет вино; без зонтика, под одиноким

деревом. Ворон идет набираться мудрости у Силена, но сам думает, что идет

спорить с «этим умником»… о том, о сем, о жизни и о Скрипаче на крыше…

Ворон, как раз, живет на другой стороне Дома, но как только вечер и мелкий

дождь – его тянет слушать Скрипача и тогда надо идти, или к Арлекину, или к

Пьеро… конечно же не к Ней, потому что она думает, что это играет не Скрипач,

а дождь и вечер… но из всех них, из всех слова не вытянешь, и, поэтому, Ворон

идет к Силену под дерево.

112

По дороге Ворон встречает Царя и спрашивает его… Что? он – Царь не слушает

Скрипача?

– Какого еще Скрипача? – истерично вдруг, будто он не знает о чем идет речь,

взрывается Царь… и начинает плакать. – Я уже все что мне надо было услышать –

услышал, – и натягивает шляпу совсем на глаза, как будто боится, что из какой-

нибудь щели, куда-нибудь в щель между лбом и шляпой, вылезут ослиные уши.

– Кар-р, – каркает Ворон и идет дальше, а Царь перестаёт плакать, оглядывается

и ему кажется, что он вот-вот вспомнит что-то решающее, что он когда-то

услышал, ведь он сам только что сказал, что все, что ему надо было, он уже

услышал. Но нет! Ничего вспомнить Царь не может, и его щёки снова мокреют от

слез, а слезы у него не каплями, а как моросящий дождь; проникают, охватывают,

и он поднимается к себе, и открывает окно, чтоб слушать скрипача, который

играет в вечер и в дождь на своей скрипке.

Печально.

– Возьми зонтик, – это Ворон Силену, показывая на небо… или на крышу. – Это

никогда не кончится.

– Никогда, никогда, я знаю. Хирон умирает, а я пью вино; я ему предлагаю

выпить, чтоб легче было умирать, а он умирает; умирает и учит героев. Он

большой учитель и воспитатель героев, и он всегда умирает. Это он научил

Скрипача. Герои бывают, чтоб вмешиваться в вечность и все попадают в ученье

умирающему от яда Хирону. Он учит вмешиваться в вечность, но бывает, что они

забывают об этом или хотят забывать…

– Это печально…

– Это всегда.

Силен не то что бы промок совсем; он отсырел, но зонтик не берет, потому что

знает, что зонтик от такого дождя не спасёт.

– Возьми зонтик, – говорит Ворон Силену, а сам тоже, весь до нитки промок,

хоть и под зонтиком, – возьми зонтик.

– Это всегда, – говорит Силен, – плачущий Царь, Арлекин, Пьеро, Она, Ворон,

пьющий Силен, умирающий учитель, который умирает обязательно раньше, чем

ты успеваешь совершить подвиг, Скрипач на крыше, боги вокруг и моросящий

дождь.

Силен поднимает глаза туда, на крышу, прищуривается, будто пытается

рассмотреть там: «Скрипач – он же ученик Хирона. Его же учит Хирон».

Ворон молчит.

– Не о чем говорить, не значит, что нечего сказать, – снова прищуривается на

крышу Силен, – когда не о чем говорить, надо говорить о том, что не о чем

говорить, в том смысле, что когда не о чем говорить – это значит – вокруг ничего

нет или все есть, но это все – не то. Не видно ни одной свежей грани жизни.

Дождь все моросит, и ночь не приходит, и все длится вечер, и Ночной Сторож

всё не идет, чтоб сообщить, что наступила ночь, что настал их (Ночи и Темноты)

час, чтоб болтаться призраками и видениями и проникать в сны, и в тайны,

113

которыми они и без того полны, будто Гея-Земля уродливыми великанами и

сторукими гигантами. Ночной Сторож на их стороне. Иногда они открывают ему

кое-что, но это не приносит никакой пользы. Люди не верят в его тайны. После

того как он много раз, проклятой (пропащей) Кассандрой пытался предупредить

опасность, раскрыть людям глаза на тайну, после того, как много раз от него

отворачивались, он перешел на сторону Темноты и Ночи, и тайны теперь завязли

в нем голодными собаками. Он знает тайну – и Арлекина, и тайну Пьеро, и все

знает про Скрипача, и про Нее, и про моросящий вечерний дождь, и он хранит их

тайны и в своё окно видит далекую, далекую их даль.

1

Когда ночь все же пришла, и Эрлекен закрыл глаза, – видениями ли,

привидениями, зашевелились, заходились, затолкались, затрусили в мрачном

чаду, в чахлом свете фонарей, во всполохах химерического и висельного веселья

из открывающихся и закрывающихся дверей притонов, кафешантанов, трактиров,

ресторанов, уютов и приютов, арлекины-бродяги, разряженные в пестрые

лохмотья калеки, проститутки всякие, смеральдины, франческины, коломбины,

фанчески, серветтки, пройдохи-бригеллы, ковьеллы-ловкачи, шулеры-

скарамуччи, тартальи-маски, злодеи, картонные носы, парики, шарфы, цилиндры,

улыбки, гримасы и!!! Матчиш – беспощадный и беспардонный… нёсся, будто

хотел сбить с толку сами звезды… «До звёзд разносится матчиш», – кричал поэт…

…а звездам было наплевать…

Звёзды лениво перемигивались и Луна, круглая и розовая, лениво пряталась,

шхерилась за серую муть или мутную серь, показывая всем своим видом, что она

ни при чём здесь; хотя знала, что в колдовствах и наваждениях все равно обвинят

ее.

Да и матчишу, по правде говоря, было наплевать на звёзды: « Э-эх! Пай-рать-