"Heureux a force de vanite" [самодоволен в суетности], говаривал про него [Чаадаева]… Пушкин.
[Пушкин говорил о стихах Н. М. Языкова, что они] "стоят дыбом".
П[ушкин] решительно поддался мистификации Меримэ[456]
, от которого яПушкин говорил про Николая Павловича: "Хорош, хорош, а на тридцать лет дураков наготовил".
…Пушкин, лежа на диване, заложив руки под голову и закрыв глаза, повторял: "И замереть, и умереть можно".
О деньгах: "Люблю играть этой мелочью… Но беречь ее не люблю… поиграю и пускаю в ход, ходячая монета!"
Я помню частые возгласы поэта: "Как я рад, что я у вас! Я здесь в своей родной семье!"
Жену свою Пушкин иногда звал: "Моя Косая мадонна".
Пушкин не даром сказал, поощряя всякие дневники, мемуары, записки: "Помните, господа, что ваше слово, пока вы живы, много, много значит".
Я не забыл завета Пушкина, что "приязнь и дружбу создал бог, а литературу и критиков мы сами выдумали".
Он верил в простодушие гениев и сам доказал и испытал это на опыте. "Таким, как бог создал меня, хочу всегда казаться", говорил он.
Раз на прогулке он, не замеченный никем, отстал от общества и преспокойно уселся посереди улицы. Сидел он так до тех пор, пока не заметил, что из одного дома кто-то смотрит на него и смеется. "Ну, нечего скалить зубы!" сказал он с досадой и отправился домой.
В доме у Пушкиных, в Захарове, жила больная их родственница, молодая помешанная девушка. Полагая, что ее можно вылечить испугом, родные, проведя рукав пожарной трубы в ее окно, хотели обдать ее внезапной душью. Она, действительно испугалась и выбежала из своей комнаты. В то время Пушкин возвращался с прогулки из рощи. "Mon frere, — закричала помешанная, — on me iprend pour un incendie!" [Братец, меня принимают за пожар].
"Не за пожар, а за цветок! — отвечал Пушкин. — Ведь и цветы в саду поливают из пожарной трубы".
Раз Ольга Сергеевна нашалила что-то, прогневала матушку… Мамаша приказывает ей прощенья просить, а она и не думает, не хочет. Ее, матушку мою, в затрапезное платьице одели, за стол не сажают, — на хлеб-на воду, — и запретили братцу к ней даже подходить и говорить. А она нравная такая была, — повешусь, говорит, а прощенья просить не стану. — А Александр-то Сергеевич что же придумал: разыскал где-то гвоздик, да и вбивает в стенку. — "Что это, спрашиваю, вы делаете, сударь?" — "Да сестрица, — говорит, — повеситься собирается, так я ей гвоздик приготовить хочу"… да и засмеялся, — известно, понял, что она капризничает, да и стращает нас только.
…Однажды мне И. И. Дмитриев[457]
сказал: "Посмотрите, ведь это настоящий арабчик". Дитя рассмеялось и, оборотясь к нам, проговорило очень скоро и смело: "По крайней мере отличусь тем и не буду рябчик". Рябчик и арабчик оставались у нас целый вечер на губах.Москва, в доме гр. Бутурлина.