И Шарль Камуан, между сыром и фруктами, прочитал нам его, строчку за строчкой:
КАМУАН. Сезанн, как мне показалось, был польщен и взволнован моим письмом. Видимо, осознавая собственную ценность, он не посчитал мою похвалу ни неуместной, ни чрезмерной. Как будто до него донеслось извне эхо его собственного внутреннего убеждения в том, что он – великий художник своего времени. Он ответил мне без промедления.
БРАССАЙ. Вы только что сказали, что адрес Сезанна вам дал священник Экса. Сезанн был религиозен?
КАМУАН. Религия для него – вещь совершенно особая. Да, он регулярно ходил на воскресную мессу, но делал это автоматически, по привычке. «Я делаю это из соображений гигиены!» – объяснял он мне с хитрой улыбкой. А духовенство он не любил. Священников называл педиками.
Среда 17 ноября 1943
Удивительное дело: сегодня – ни одного посетителя. Я заново снимаю некоторые скульптуры.
ПИКАССО. Как, вы их переснимаете?
БРАССАЙ. Да. Сегодня освещение лучше, чем в прошлый раз.
ПИКАССО. Вот и я такой же… Я часто говорю себе: «Это еще не то. Ты можешь лучше… Редко случается, что я не пытаюсь переделать уже сделанное… И притом не один раз… Иногда это становится настоящим наваждением… С другой стороны, зачем тогда и работать, если не для этого? Чтобы выразить что-то как можно лучше? Надо всегда стремиться к совершенству… Разумеется, это слово для нас приобретает несколько иной смысл… Для меня оно означает: от картины к картине двигаться все дальше, все глубже…
В прошлый раз, в присутствии Этьена и его матери, мне было неудобно говорить с Пикассо о рисунках мальчика. Сегодня утром я принес маленькую гуашь «Три мушкетера», которую юный художник написал, когда ему было семь лет. Он посчитал ее неудачной, порвал и бросил в корзину, а я подобрал и склеил…