Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

Приживалка — это та, у которой нет никакого своего места и никакой собственной роли в социуме, ее маргинальность абсолютна — это, как правило, женщина без мужа (старая дева или вдова), без сексуальной привлекательности (обычно пожилая и некрасивая), без денег. Она поставлена в один разряд с предметами домашней обстановки в доме «благодетельницы». «Эта девчонка, проживалка и столик, на котором стояла корзинка, табакерка и бронзовый колокольчик Черепковой да кресло, на котором она сидела, и скамейка для ног, казалось, были необходимыми принадлежностями ее существования» [312]. При приходе гостей приживалки убираются «вместе с чехлами, с мебелью и разными мелочами, которые находили неприличным оставлять при гостях» [313].

Хотя такие героини в повестях Жуковой имеют разные имена: Анна Степановна ( Наденька),Мавра Даниловна (Эпизод из жизни деревенской дамы),Таисия Васильевна (Ошибка), — они тем не менее все на одно лицо. Точнее, все они одинаково безлики — и не только в метафорическом смысле. Лицо их вообще не описывается, зато подчеркивается одежда: это всегда чепец, капор, косынка или платок, темное платье — лишенная примет индивидуальности, знаковая домашняя одежда женщины в возрасте. Не менее символический характер получает и вечное вязание или рукоделие — деталь, маркирующая женщину как домашнеесущество. Не имея никакой собственной жизни и статуса, приживалки должны быть только механизмом, исполняющим чужие желания и капризы: «ремесло их — и занимать благодетельницу» [314], и угождать ей во всем.

Приживалка — женщина, настолько не имеющая места в социуме, что ее можно определить только негативно — она та, кого нет.Чтобы в этой ситуации все-таки быть, она должна использовать какой-то компенсаторный механизм: жить отраженным светом, чужой жизнью. Однако даже у Жуковой, которая выводит персонаж такого типа из разряда литературных статистов, приживалка — объект, а не субъект изображения.

Дневник Поповой демонстрирует саморефлексию женщины, которая волею судьбы оказалась в подобной роли.

Конечно, Попова во многом не похожа на ограниченных, часто дубинноголовых, как гоголевская Коробочка, литературных приживалок. В ее жизни большое место занимает интеллектуальная деятельность: она ведет обширную переписку, участвует в общественных акциях (например, присутствует на защите магистерской диссертации К. Аксакова, принимает участие в некоторых издательских проектах ранних славянофилов), следит за журнальной полемикой, много читает, исполняет обязанности учительницы в состоятельных домах.

Но, судя по дневнику, огромную часть своего времени Е. И. Попова посвящает посещению больных знакомых и родственников, участию в похоронах и поминальных празднествах (она всегда помнит годовщины смерти и дни памяти), разного рода хлопотам по чужим делам, помощи бедным родственникам и людям, которых она «усыновила сердцем», исполнению чужих просьб и поручений, иногда довольно странных, — так, например, Н. П. Киреевская (жена Ивана Васильевича Киреевского) «просит убедить Алексея Степановича Хомякова не сидеть за полночь с ее мужем» (196). Можно сказать, что прежде всего она «сиделка» и «плакальщица».

Об этом с симпатией и даже умилением вспоминает воспитанник Поповой А. Д. Свербеев: «…она любила ближних гораздо более, чем самое себя, и была постоянно занята скорбию, несчастием, нуждою кого-либо из многочисленных своих друзей и знакомых, не разбирая, кто бы они ни были, от самых богатых людей до простых нищих. Где бы ни появлялось горе, нужда, болезнь, беспокойство, она уже и тут. Мы так к этому привыкли, что если чем были озабочены, то искали ее глазами вблизи себя, и где бы она ни пропадала, иногда исчезая без вести на неопределенное время к другим озабоченным и горьким, сейчас же, внезапно, вырастала ее маленькая сгорбленная фигурка с умным, добрым лицом между нами, и тепло становилось от ее доброго, участливого слова» [315].

Нарисованная мемуаристом почти идиллическая картина, отчасти совпадающая с культурным стереотипом «бабушки» — милосердной, доброй, отказавшейся от себя, изжившей свою собственную жизнь и христиански растворившейся в сочувствии чужим болям и несчастьям, — судя по дневнику, мало совпадает с внутренним самоощущением Е. И. Поповой.

В ее записях часто звучит тема собственной ненужности, неприкаянности, безденежья. Доля гувернантки ощущается ею как печальная необходимость, «рабство для насущного хлеба» (94):