Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

Может быть, надменная, суетная, тщеславная, она скажет: «Кто таков твой друг, любитель Русского? (так Попова здесь именует самое себя. — И.С.).Я не знаю ничего Русского, да и знать не хочу». Но если это и будет так, если она отвергнет мое знакомство, то что же тут удивительного? Разве не знаю я женщин? Разве ожидаю от них чего-нибудь хорошего? Следовательно, я готова к неприятностям и оскорблениям с их стороны, и смешно будет, если пренебрежение этой девицы-аристократки огорчит меня (28).

Увы, проклятая любовь! Панов, попавшись в брачные сети, перестает быть Сыном Отечества и гражданином, и, дай Бог, чтобы хотя остался в доме своем господином, а не рабом рабы своей! Прощай все предприятия по области словесности! Прощай, благое намерение, принятое вследствие моей просьбы, взять у Хомякова бумаги Валуева и заняться разбором их! Прощай, готовность заняться по просьбе Екатерины Александровны Свербеевой памятником Валуеву! Все пропало! Все благие намерения исчезли! Бодрый труженик науки избрал себе цель животную, которая приводит к ничтожности. О горе! О беда! Остаемся только мы трое верными сынами православной Руси: я, простой человек, Константин Великий (К. Аксаков. — И.С.)и Петр Васильевич (Киреевский. — И.С.),т. е. Петр Пустынник! Увы! нашего полку убыло, полку вольных людей Москвы православной! О горе нам! (29).

И в последующих записях Попова не скупится на ужасные прогнозы будущего для Панова, «попавшего в брачные сети»:

Проклятый брак истощит его вовсе. А там пойдет лечение, а там жена подговорит докторов сказать, что надобно ехать в чужие края, вот и обыкновенная история… (53).

О горе, он переменится! Вместо откровенного, дружелюбного характера, он будет скрытен, холоден, насмешлив, потому что жена уверит его, что его прежние друзья — змеи (54).

Правда, иногда диаристку посещают и более светлые предположения о будущей семейной жизни Панова — она высказывает надежду, что его невеста может оказаться «русскойбарышней» (курсив мой. — И.С.), и в этом случае возможно, что она искренна, простодушна, некокетлива, «умна и сметлива» (см. 57); но информация о том, что Анна Андреевна (так зовут невесту) воспитывалась в Смольном монастыре (институте) в Петербурге, убивает возникшие надежды: «Какой тут ждать сердечной простоты?» (58).

В этих преувеличенных опасениях утверждается стереотип женственности и женского как какого-то животного, опасного, чужого (в том числе и нерусского) и контролирующего начала.

Женщина — это род цензуры (81), и именно в отношениях с мужем она — «цензурушка-голубушка» (56). «Друг ничего не потребует от друга <…>, но женщины — о! им только бы показать свое самовластие» (107). По версии, изложенной в дневнике, женское — животное, домашнее — поглощает и уничтожает в браке разумное, мыслящее и выбирающее мужское начало.