Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

Одна очевидная уже в самом начале повествования романтическая и романическая сюжетная парадигма — это «грехопадение», превращение невинного ангела, эльфа, в «беспутную», соблазнительницу, сюжет, который очень активно разрабатывался в массовой (мужской) прозе 1830–1850-х годов. В многочисленных повестях и романах, эксплуатирующих данную сюжетную схему, авторы-мужчины, размышляя над вопросом, кто в этом виноват, «на поверхности текста» дают разные ответы — плохое воспитание, испорченное общество, дурные подруги, книги… Но подспудно всюду присутствует указание на то, что случившееся было предопределено природой, неизбежность порчи кроется в самом теле женщины, так как повествователи представляют в этих текстах женское в первую очередь как телесное[400].

Нетрудно заметить, что автор Воспоминаний дает этому сюжету совсем иную интерпретацию. Во-первых, присутствует мотив сочувствия, понимания, даже женской солидарности (особенно в начале рассказа, но временами и во второй его части). Во-вторых, несколько раз говорится, что вина за судьбу Екатерины лежит на ее муже, Петре Николаевиче. Автор упрекает его в «странной системе», по которой он старался проводить с молодой женой как можно меньше времени. Недостаток контроля со стороны мужчины прямо осуждается мемуаристкой (если бы тот не следовал своим странным системам, он сделал бы из нее все, что хотел, и они были бы счастливы). Вина переносится на мужчину, но связывается с идеей мужского контроля и протекции: в этом смысле текст ориентирован на другую, тоже достаточно известную в любовном романе этого времени парадигму — «женщина-жертва».

Но даже если на минуту вынести за скобки все эти подробности, то и узнаваемые традиционные схемы не выдержаны последовательно. Так, заявляя, что Петр Николаевич был плохим «Пигмалионом» и мало уделял внимания супруге, не воспитывал жену-ребенка, Скалон в то же время говорит, что он держал ее, «как птичку в клетке, расписав ей часы занятий, которые она в точности исполняла» (369), и эти слова (особенно сравнение), напротив, свидетельствуют о подавляющем контроле.

В повествовании постоянно подчеркивается, как любил Петр Николаевич наряжать жену, демонстрировать ее другим, наблюдать за ней. Создается впечатление, что он все время «играет женою в куклы», относится к ней, как к хорошенькой и дорогой игрушке, тешащей его тщеславие, что она — лишь часть его жизни, а собственная самостоятельная жизнь Катерины Армановны начинается, только когда она делает собственный выбор (хотя и неверный с точки зрения мужа). Таким образом, роль и вина мужа в «беспутной судьбе» Катерины Армановны изображается в тексте противоречиво и двойственно.

Но и поведение последней представлено достаточно непоследовательно. С одной стороны, используются ярлыки: «беспутная», «неблагодарная, непризнательная», «ведущая себя худо» женщина (здесь, конечно, важно и то, что большая часть истории Катерины Армановны пересказывается мемуаристкой со слов Петра Николаевича). Но, с другой стороны, странное семейство, где все (в том числе и женщина) ведут себя не по правилам, а по-своему, изображено очень амбивалентно. Наряду с чувством удивления и неприятия в оценках Скалон (в таких словах, как радость, гармония и т. п.) можно прочитать что-то вроде восхищения; удивление не только негативно.

Это особенно ясно видно при сравнении двух развязок сюжета. Первый из них — вполне патриархальный — связан с мотивом «преступления и наказания»: кокетка и беспутная своевольница получила по заслугам — она теряет красоту, живет в нищете и отвергнута добродетельным мужем.

Но тут же излагается и другая, в общем совершенно противоположная версия: своенравица отнюдь не наказана — она вполне удачно исполняет почетную роль (посаженной) матери и вряд ли живет среди нищих и отщепенцев, если имеет возможность сосватать для названой дочери графа и «очень хорошего человека».

Надо отметить, что такая неоднозначность вообще присуща Воспоминаниям Скалон: автор не делает специальных усилий, чтоб изобразить героев и героинь однозначно непротиворечиво.

Что касается Екатерины Армановны, то, как я пыталась показать, ее образ не сводится к известному стереотипу «кокетки». В качестве таковой она, конечно, отвергается как модель для самоидентификации, но ее самостоятельность, способность не подчинять свою жизнь расхожим схемам явно вызывают симпатию Скалон, которая думает об этом, готова это обсуждать.

Впрочем, очевидно, что для мемуаристки существуют и некие границы «свободомыслия», через которые она как человек определенного времени, воспитания и социокультурной среды переступить не может. Хорошим примером может служить то, как в Воспоминаниях рассказывается об «итальяночке».