Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

Надеясь наконец получить хоть какой-то отзыв о своих сочинениях, Соханская пишет письмо Плетневу и получает от него доброжелательный ответ. Ее благодарность не знает границ, отношения между собой и своим корреспондентом она описывает как отношения девочки и взрослого, ученицы и учителя, профана и посвященного. «В жизни моей ничего нет достойного вас, в уме моем — все ваше; у меня только и моего что слезы и чувства; но и те давно принадлежат вам. Вот еще вам и вся моя жизнь, Петр Александрович!» (12; 622).

Но в то же время наряду с очередным возвращением к образу девочки-несмышленыша предлагается и совершенно иная самоинтерпретация: представление о себе как о зрелом, свободном, независимом существе, сделавшем свой выбор абсолютно самостоятельно.

Девочка без определенного положения в жизни, без определенных средств к ней, стало быть, от всего зависимая — как былинка, подвластная первому ветру; проходит ее молодость без бала, без пышного наряда, даже ей… «Некому руку подать в минуту душевной невзгоды!» (Лерм.). <…> И что же, Петр Александрович, вы поищете и не вдруг найдете существо более свободное, более независимое, как эта девочка, так безподвластная прихотливым ветрам, с таким светлым успокоительным взглядом на жизнь и на тайну смерти, на робкую неопределенность судьбы своей, которую она не променяет ни на какую долю — не обменяет разумного горя на бессмысленное счастье. Она ничего не видит впереди себя; но это только даль, а не мрак, не беспробудная бездна. Это ее степь — светлая украинская степь: разостлалась она далеко, что конца ей не видно, нет предмета на ней для близорукого взгляда; а между тем, она вся в цветах и блестит кротко благодатью росы (12; 622–623).

Это самоописание совсем не соответствует статусу «ученицы», пустого сосуда, который мужчина-учитель наполняет умными мыслями, содержанием; самооценка в этом фрагменте настолько позитивна, что повествовательнице приходится в очередной раз сменить первое лицо на третье. Обратим внимание и на то, что опять используются «мифологемы» или символы степь-цветы-вода («роса»).

Далее повествование также переполнено чувством и сознанием собственного осуществления, самореализации: я — состоялась, я — есть: «У меня своя комната всеми тремя окнами в молоденький сад, в западающую даль степи; <…> я, как знатная барышня, знаю только самое себя, свою комнату, ваши книги — и ничего более» (12; 623). Соханская очень много рассказывает о себе — и позитивно, и с самоиронией, она говорит о полноте жизни, которую ощущает и важнейшей составляющей которой является возможность писать.

Прекрасно это чувство, прекрасно жить с этим богатством чувства, — жить с созидательным чувством поэзии; но говорить о нем, женщине гласно выражать его, писать женщине нельзя; женщина не должна писать! (12; 628).

Последние строки звучат страшным диссонансом, совершенно логически не вытекают из того светлого гимна творческому самоосуществлению женщины, который заполнял несколько предыдущих страниц. Тем не менее далее контролирующее «чужое слово» вторгается в повествование почти прямым цитированием текста Веревкина: