Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

И не говорите, Петр Александрович! Не заставляйте меня вспылить. Я сию минуту расстанусь вам с жизнью, но с ним, с моим крошечным даром — никогда! Когда только Бог велит. — Он мне больше, нежели жизнь: он вместе жизнь и все, чем люди живут в жизни. Если бы это не было слишком великолепно, я бы сказала: он душа моей души и кровь моего сердца. Вот как: конечно, ее нет, — но если бы и нашлась такая сила, которая могла бы предоставить мне на мой выбор: с одной стороны, скудный, маленький дар мой, а с другой — весь блеск, всю славу, всю полноту счастья женщины, со всем обаянием любви и красоты, и мне бы сказали: «выбирай, но одно из двух — всего не дается разом». Вы полагаете, я бы долго думала? Ни минуты. Может быть, я бы заплакала, что всего не дается разом; но и сквозь слезы, улыбаясь, я бы протянула руку к маленькому дару. Я отрекусь от него разве тогда, когда в безумии ума и сердца, я буду в состоянии отречься от Бога. Пусть я ослепну, пусть судороги и паралич отнимут у меня правую и левую руку; — я буду сидеть на пороге богадельни — и, пока живым языком, рассказывать прохожим чудные сказки… А все-таки женщина не должна писать (12; 629).

Важно отметить, что набор патриархальных формул и запретов, на который, как на шлагбаум, наталкивается набравший силу и эмоциональный напор, превращающийся в ритмическую прозу лирический монолог, все же не становится завершением текста Автобиографии.

Повествование еще какое-то время длится, и его последний фрагмент — это снова самохарактеристика, в которой автор «является слишком открыто со всем своим миром задушевных чувств и мыслей, со всей силой своего сердца». Здесь опять мы видим нарушение табу как сознательный выбор женщины, столь же безбоязненный, как и выбор своего матримониального статуса: «выйти замуж потому только, чтобы быть замужем — я не понимаю этой необходимости и к тому же нимало не трепещу названия старой девы» (12; 631). Именно на этом месте Соханская заканчивает свою историю, еще раз со всей определенностью подчеркнув главную коллизию своей автобиографии: конфликт между собственным желанием писать и запрещающими это социальными установлениями.

Этот конфликт в своем сочинении Соханская, как мы видели, разыгрывает многообразно и противоречиво. В социальном плане описывается путь автогероини к призванию, становление писательницы (по жанровой модели романа воспитания). На этом уровне особенно очевидна крайняя противоречивость текста: с одной стороны, приспособление к общественным нормам, подстраивание к мнению мужчины-ментора, учителя (в роли которого выступает Плетнев); с другой стороны — полемика и бунт. Противоречие между «женщина не должна писать» и «я не могу не писать» разрешается тем, что автор разделяет требования к нормальным женщинам, для них обязательные и незыблемые, и собственное право писать, соглашаясь на статус «больной», «выскочки», диковинной «трехшерстной кошки» среди серых. Однако и этот подход выглядит не вполне убедительно. Ведь текст Соханской (в котором абсолютно преобладают женские персонажи) переполнен подобными аномалиями: среди ее героинь почти и нет «серых кошек» — все «ходят сами по себе».

Второе противоречие можно увидеть в том, что, хотя Соханская, как, Дурова, не считает свой опыт образцом для распространения, она настолько позитивно пишет о своем самоощущении (даже говоря о страданиях, она не скрывает радости самоосуществления), что энергия такого счастья жить в гармонии с собой оказывается сама по себе заразительной и стоит больше многих деклараций.