Разъяренный (ЛП)

— Ты случился! — Когда Маккенна оказывается достаточно близко, я замахиваюсь, но он ловит запястье ещё в воздухе. Я замахиваюсь другой рукой, но он хватает и её тоже, поднимая их обе над моей головой. Изучает меня, словно препарирует, что заставляет меня бороться с ещё большим упорством. — Отпусти!

— Значит, ты готова вытащить ещё пару помидоров? — язвит он, впиваясь в меня взглядом.

— Ну, что сказать? Они отлично смотрелись с твоими грёбаными колготками, как у Питера Пэна!

Я сопротивляюсь, но это только усиливает разряды между нашими телами, поэтому заставляю себя замереть как статуя — каждая клеточка моего тела ощущает тиски его рук на моих запястьях.

— Ты хотела привлечь моё внимание, Пандора? Вся моя группа думает, что так и есть, — говорит Маккенна. Его низкий, неожиданно мягкий голос пробегает волной сквозь меня, внутри моего тела, и я не могу ясно мыслить. От силы его воздействия на меня перед глазами опускается туман. Я делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться, ладонь, которой Маккенна скользит вниз по внутренней стороне моей руки, путает мысли. — Детка… если это то, чего ты хочешь, — наконец шепчет он, осторожно, — я могу помочь.

— Мне не нужно твоё внимание, мне ничего от тебя не нужно! — выдыхаю я.

— Нет, ты действительно чего-то хочешь. Это я? Я тот, кого ты хочешь?

— Нет, блядь! — рычу я от возмущения, взмахнув внезапно освободившейся рукой.

Он снова ловит моё запястье. Я помню, как хотела получить его голову на блюде. Помню, я поклялась себе, что однажды заставлю Маккенну признаться в любви, а сама рассмеюсь и уйду, как это сделал он. И я шепчу:

— Боже мой, тебе успех действительно отбил всю голову? Ты думаешь, что можешь получить всё, что захочешь, и всегда поступать по-своему? У меня есть для тебя новости, придурок. Я здесь для того, чтобы превратить твою жизнь в кромешный ад, и всё это будет заснято на плёнку. Твоё полное унижение. Просто посмотри на меня!

Он смотрит на меня и ничего не говорит. Тело полностью отдаёт себе отчёт, где он держит меня, не сильно, но… крепко и горячо.

— Нет, детка, — говорит он, стиснув зубы. — Ты не испортишь мне всё это. Поняла? Мы сделаем то, что от нас хотят, и ты ни хрена мне не испортишь.

Я сжимаю челюсти.

— Если ты не хочешь, чтобы я всё испортила, тогда, когда мы будем в «Мэдисон-сквер-гарден», ты скажешь на этой сцене, что твоя грёбаная песня — ложь.

— Это наша песня номер один.

— Если ты хочешь, чтобы я сделала, как ты говоришь… тогда ты скажешь всем своим фанатам, что это ложь.

— Почему?

— Потому что я ненавижу её, ненавижу её слышать. Если они увидят, как я целую тебя, они поймут, что я Пандора, а ты выставляешь меня… ты выставляешь меня… шлюхой, лгуньей и…

Ошибкой. Чем-то грязным. Тем, что нужно скрывать. Тем, о чём ты сожалеешь.

Только одно это воспоминание снова приводит меня в бешенство, но Маккенна не сводит с меня своих серебристых глаз, как будто действительно обдумывает, что делать.

— Я не могу отказаться от этой песни, — говорит он наконец, опускаясь на сиденье и скрещивая руки за головой, а ноги в лодыжках. — Но, если захочешь написать песню обо мне, мы с радостью подберём к ней музыку и сыграем её.

— Я не пишу стихи. Ау?

— Не будем торопиться. Расскажи, что ты обо мне думаешь, и я тебе помогу.

— Придурок. Кобель. Лжец. Обманщик. Подлец. Если ты сожалеешь о том, что мы когда-то были вместе, я сожалею об этом в десять раз сильнее.

Его глаза опасно сверкают, но Маккенна остаётся в той же обманчиво спокойной позе.

— Продолжай, — с угрозой предупреждает он.

— Зачем? Твоя гордость задета?

Он нарочито внимательно проводит взглядом сверху-вниз по моему телу, в его глазах разгорается тлеющий огонь.

— Пожалуй, достаточно для того, чтобы захотеть, чтобы ты передумала.

Я стискиваю зубы, зная, что когда-то внутри меня жила девушка, которая верила, что однажды выйдет за него замуж. Но сейчас та девушка, что во мне осталась, злая, обиженная им, и она выдавливает из себя:

— Я больше никогда не буду твоей.

— Твои губы говорят одно, но всё остальное в тебе кричит об обратном.

Мы смотрим друг на друга ещё мгновение, и я ненавижу себя за то, что тяжело дышу и почему-то действительно чувствую волнение, на щеках появляется румянец, грудь ноет, между ног пульсирует.

— Кого это волнует? — выдавливаю из себя.

— Тебя, — говорит он. — И меня. — Он снова встаёт, подходит и наклоняется ко мне. — Тебе это не нравится, но прямо сейчас — зная, как сильно ты, блядь, ненавидишь то, как ты меня хочешь, — это меня заводит.

Маккенна изучает мой подбородок, губы, скулы, лоб, словно жаждет увидеть в моём лице что-то, что ему не удаётся разглядеть. Затем шепчет:

— У меня стоит на тебя, но это, пожалуй, единственное, что ты делаешь со мной, — и ослабляет хватку.

— Пошёл ты… Трахай кого-нибудь другого.

Он сверкает улыбкой.

— О, это такой приятный опыт, я так и сделаю.