Разъяренный

У него самое серьёзное выражение лица, и на пару мгновений я даже задумываюсь об этом. Мы целовались в кладовке, а прошлой ночью, когда он меня обнял, я притворилась спящей. Сегодня всё кажется очень неловким. Мне на самом деле не хочется подвергаться искушению встречаться с ним целый день, каждый день, на протяжении более чем трёх недель. Но эти деньги могли бы обеспечить мне независимость, а Магнолии — надёжное будущее.

— Я не отступлю. Поскольку подписала бумаги. Как я уже говорила тебе, я бедна, и меня можно купить, — ворчу я.

— Тогда я разочарован. Если мне кто-то и казался равнодушным к земным благам и всему мирскому, так это ты.

— Говоришь как придурок, который купается в долларах.

Маккенна подносит свой стакан с виски к губам, и я понимаю, что он протягивает мне ещё один стакан. Я беру его из его рук, следя, чтобы наши пальцы не соприкоснулись. Однако он двигает пальцем, специально, чтобы это наверняка случилось.

Я хмурюсь. Он улыбается. Как будто знает, что от этого мимолётного прикосновения по моей крови от вен к капиллярам пробежал ток.

С противоположного ряда кресел Лайонел смотрит на меня так, словно всерьёз в меня влюблён, а потом, к сожалению, самолёт начинает двигаться. Понятия не имею, сколько времени нужно, чтобы таблетка подействовала, но лучше её уже проглотить. Я так нервничаю, что от напряжения не могу пошевелиться.

Папа. Представляю его в таком же кресле, как и это. Полёт проходил при идеальных условиях, но он так и не долетел. Когда нам позвонили, я пялилась в тетрадь, делая домашнюю работу.

— Хочешь об этом поговорить? — тихо спрашивает Маккенна.

— Только не с тобой, — бормочу я, хватая и пролистывая каталог, а потом засовывая его обратно в карман переднего сиденья. Сейчас, когда я не в лучшей форме, хочется, чтобы Маккенна просто ушёл.

— Пожалуйста, уходи, — выдыхаю я.

— Позволь мне быть с тобой рядом, пожалуйста, — говорит он. В его голосе нет насмешки. В глазах — ничего, кроме искренности.

Стены крепости, охраняющие мои эмоции, становятся мягкими, и это пугает меня так сильно, что я почти умоляю:

— Нет. Пожалуйста. Уходи.

Какое-то время мы играем в гляделки.

И на мгновение мне кажется, что я проиграю.

Затем он бормочет:

— Можешь рассчитывать на меня, Пандора.

Прежде чем я успеваю напомнить ему, почему больше этого не делаю, он отстёгивает ремень безопасности, встаёт и идёт по проходу к другому креслу.

Мне так хочется вернуть его обратно. Вот почему говорят, что нужно быть осторожным в своих желаниях.

В тот момент, когда он уходит, я оплакиваю утрату. Утрату его. Вызывающего, волнующего и одним только своим присутствием приводящего в бешенство.

Он знает, как умер мой отец. Что он был в командировке, и самолёт разбился. Как в кино и в самом страшном твоём кошмаре. Он был со своей помощницей. Не по делам. Я потеряла своего отца в тот же день, когда моя мать поняла, что он её предал. Нас предал.

С другой женщиной.

Я не могла горевать, потому что моя мать считала, что я её предаю. Потому что он предал её. Единственной эмоцией, с которой она была согласна, был гнев. Если у меня начинал дрожать подбородок, моя мать моментально выходила из себя: «Не смей из-за него плакать! Он меня бросил! Он нас бросил!». Поэтому я всегда старалась держать рот на замке и никогда не плакала. Но гнев — другое дело. Мне было позволено злиться. Сколь угодно много. И когда Маккенна меня тоже бросил, гнев — это единственное, что мне осталось.

Самолёт выруливает на взлётную полосу, мои нервы оголены до предела. Я прислушиваюсь к звуку ревущих двигателей, звону льда в бокале Маккенны за несколько сидений от меня. Его запах, до сих пор витающий около пустующего сиденья, странным образом меня успокаивает.

Кладу таблетку в рот, беру стакан с виски и выпиваю его залпом.

Один из операторов стоит впереди, наблюдает за мной и двигает свою камеру. Когда самолёт останавливается у края взлётно-посадочной полосы, я сглатываю и таращусь в иллюминатор, впившись ногтями в сиденье. Чувствую направленную на меня камеру, и вдруг слышу голос, бормочущий: «Дай ей грёбаный перерыв и найди себе какую-нибудь другую цель», а затем жилистое, крепкое тело Маккенны плюхается со мной рядом.

— Предположим, он действительно упадёт, — говорит он.

— Прости? — гневно шиплю я.

— Предположим, самолёт не сможет подняться и упадёт. — Он вздёргивает бровь, глядя на меня.

Я смотрю на него свирепым взглядом, но Кенна остаётся спокойным, его глаза блуждают по моему лицу.

— Я был бы не прочь умереть сегодня.

— И я. Мой отец умер так же. Это худшая смерть, какую только можно вообразить.

— Хуже всего умереть в одиночестве, когда некому было бы выслушать твои последние слова. Или утонуть, что могло бы…

— ЗАТКНИСЬ!

— Возьми меня за руку, Пинк, — протягивает он мне ладонь.

— Спасибо, но нет.

— Отлично. Бой на больших пальцах?

— Боже, ты такой ребёнок.