Разин Степан. Том 2

– Всяк про себя деньги копит. Иной нищий богаче купца.

– Чуйте, православные: «властям не кланялся», «вороги насядут, потеряешь буйну голову!»

– Оно, впрямь, схоже!

– И Волгу-реку со Царицыном, Свияжском, камни-горы самарские – про то нынче сказывать не можно: там бунты идут. Играть же указом воспрещено – чуйте, православные!

– Ну, чуем! Что из того!

– То! А може, не то?

– То ли не то, а я, православные, делаю почин. С тем шел сюда, чтоб старого безбожника, кои в повечерие бунтовские песни играет, в Разбойной сволокчи. Эй, парни, бери!..

– Пров Микитич, подмочь мы можем, да только…

– Чого только?

– Помогем до крылец в Кремль, а в Разбойной не пойдем – с дьяками суди ты!

– Волоките! Сам все улажу. Ну-ка, мохната шапка зимня, с нами, и музыку бери!

Купец, помогая приказчикам, выволок домрачея из канавы на дорогу.

– Да чего вы, божьи люди? Стар и убог, чай, сами видите? Играю нищеты для: може, кто алтын кинет?

– Там тебе гробных рублей дадут. Волоки, парни!

– Идем, дедко!

– Эх, пошто трогаете старца!

– Пропущай!

Юноша кинул батог, двинул на голове шляпу. Толпа не расступилась, старика тащили медленно, улица была плотно забита людьми.

– Чого мешаете, православные?

– Волоки, нам што!

– Не дело это… старого.

Парень из толпы тронул юношу за рукав:

– Вася! Гостя вашего… старца…

– Пожди, Куземка! Дай им взяться ладом. Где робята?

– Тут с народом.

– Кличь!

И, раздвинув толпу, засучил к локтям сборчатые рукава. Толпа отхлынула. Приказчики, оглянувшись, выпустили из рук старика. Купец закричал:

– Вы, парни, чого? А?!

– Не видишь, что ли, Пров Микитич?

– Чого?

– Люди хлынули прочь, а первой кулашной боец в дело вязнет.

– Какой еще? Волоки!

– Васька Ирихин, слышь какой!

– Эй, православные, подмогните парням.

– У нас ребра и так считаны.

Люди все больше редели, кто-то сказал:

– Тащи, пузатой, коли затеял!

– Нагляделся, вишь, казни, так на всякого рад скочить.

– Мы Разбойной обходим.

– Черта с таким народом послужишь государю!

– Не государю, а твоей чести.

Купец, ругаясь, отступился и спешно, не то от зла или боясь толпы, ушел.

Приказчики задержались; сняв шапки, поклонились старику:

– Прости нас, дедушко!

– Велел, а дело наше подневольное!

– Ништо взять у старого…

– Шальной он у нас! Вишь, в гости норовит пролезть.

– Такому не быть гостем! Знаем его лари – мелковат торгом.

– У черта ему гостем быть!

– Старается – крамолу ищет…

Толпа, переговариваясь, разошлась.

Юноша подвинулся к старику:

– Пойдем-ка, дед, к матке, чай, по нас соскучала!

– Поволокли… а чудно!..

– Сразу видал, что этот к тебе неспроста лезет. Все ждал, когда возьмет да городские подмогать зачнут. А я мекал – гикну ребят… только скоро тебя спустили… Люблю бой!

Звон колокольный заливал воздух Москвы, улицы и закоулки. Над низкими домами гудело медью, и в медный веселый гуд, не смолкая, упрямо вливался заунывный похоронный звон.

– Ты куда, дед?

– Да иду, робятко, надо мне зайтить на Архангельско подворье к монашкам – земляки есть, а кои прибыли из Соловков: Азарий келарь да Левонтий поп…

– Пошто они тебе?

– Вишь ты, Васильюшко. Пожил я у вас – пришел от имени батюшки. Сказнили его нынь, а теперь идти мне…

– Это вора-то Стеньку?

– Ой, робятко, молчи! Не вор он… не говори так… В тепле у вас, в доброй жире пожил, и слава богу. Посужу с монашками: може, еще потрудятся во славу атамана Соловки-то! Потрудятся ужо…

– Идем к нам! Снова, гляди, уловят… По Москве нынче много таких черевистых ходит… имают людей.

– Не уловят, даст бог! Решетки в городу не замкнут скоро – светло; а я часик, два, три поброжу…

– Тебя, ежели, где искать?

– Не ищи, Васильюшко! Сам прибреду.

5

Ириньица лежала, закинув исхудалые руки за голову. Василий вошел, сел на лавку; не раздеваясь, кинул рядом с собой расшитую шляпу. Свечи горели в одном трехсвечнике: две из них догорали, одна, высокая, ярко потрескивала, оплывая. Василий встал, взял две свечи из столешного ящика и зажег, вынув огарки. Делал он все очень тихо, бесшумно. Ириньица прошептала, не открывая глаз:

– Где ж летал, мой голубь-голубой?

– Эх, мама! Не чаял я, что услышишь… Мекал – спишь. Был и видал, ой что!

– Скажи, сынок… чую…

– А вот! Тут, не далеко место, на Козьем, вора Стеньку Разина на куски секли… Перво палач ему правую руку ссек, потом левую ногу, а вывели заедино с ним, вором, его брата Фролку, да, вишь, не казнили… пристрастия для привели скованна. Фролка от тое казни братней в ужастие пришел и слезно закричал: «Знаю-де я слово государево!» Он же, вор Стенька, весь истерзанный, да из отруба руки, ноги кровь бьет вожжой, рыкнул на Фролку что есть силы – всему народу в слух пало: «Молчи, собака!» Тогда палач его по стриженой голове тяпнул и нараз ссек, а потом… Ты что, мама?!

Ириньица, дрожа, села. Полуседые волосы лезли ей на глаза. Сбороздила волосы прочь иссохшей рукой и крикнула так, как не ожидал сын, громко:

– Дитятко! Ой, не надо!

– Чого не надо, мама?

Ириньица упала на постелю и тихо, как первый раз говорила, сказала:

– Ой, молиться надо мне и тебе, голубь, молиться тоже. Отец он твой был – Степан Тимофеевич!