Разин Степан

Снизу голубоватые, пестрые от золота изречений пилястры мечети. Верх мечети плоскими уступами тонет в сине-черной вышине. У дверей мечети, справа, ярко-красный ковер «шустерн»[176] с грубыми узорами. По углам ковра горят на глиняных тарелках плошки с нефтью — недвижимый воздух пахнет гарью и пылью. Спиной к мечети у дальнего края ковра сидит древний мулла, серый, в белой широкой чалме. За ним, к углам ковра, сбоку того и другого, два писца в песочных плащах без рукавов, в голубых халатах: один в белой аммаме[177] ученого, другой в ярко-зеленой чалме. В вишневых плащах без рукавов, в черных халатах под плащами к ковру почтительно подходят мужчины парно с женщинами в чадрах, узорно белеющих в сумраке. По очереди каждая пара встает на песок, стараясь не тронуть ковра. На колени муж с женой встают, держась за руки, встав, отнимают руки прочь друг от друга. Мужчина говорит:

— Бисмиллахи рахмани…

— …рахим! — прибавляет мулла, не открывая глаз.

— Отец, та, что преклонила колени здесь, рядом со мной, не жена мне больше.

— Нет ли потомства?

— Отец, от нее нет детей.

— Бисмиллахи рахмани… — говорит женщина.

— …рахим! — не открывая глаз, прибавляет мулла.

— Тот, что здесь стоит, не желанный мне — хочу искать другого мужа…

— Нет ли от него детей у тебя?

— Нет, отец! Он не любит жен — любит мальчиков…

Мулла открывает неподвижные глаза, говорит строго:

— По закону пророка, надо пять правоверных свидетелей о грехах мужа. Без того твои слова ложь, бойся! Помолчав и снова закрыв глаза, продолжает бесстрастно: — Бисмиллахи рахмани рахим! Когда муж и жена уходят из дому, не сходятся к ночи и не делят радостей своего ложа, то идут к мечети, платят оба на украшение могил предков великого, всесильного шаха Аббаса йек абаси[178] — тогда они не нужны друг другу и свободны.

Пара разведенных встала с земли. Муж уплатил деньги писцу в аммаме ученого, жена — писцу с левой руки муллы, в зеленой чалме. Рыжий сказал про себя:

— У нас бы на Москве по такому делу трое сапог стоптал, а толку не добился! — Он подвинулся в сторону, желая наблюдать дальше развод персов, но от угла мечети, мелькнув из синего сумрака в желтый свет огней, вышел человек, одетый персом. На рыжего вскинулись знакомые глаза, и человек, курносый, бородатый, спешно пошел в сторону шахова майдана.

— Пэдэр сэг[179], стой! — мешая персидское с русским, закричал рыжий, догнал шедшего к площади, уцепил за полу плаща. — Ведь ты это, Аким Митрич?

— Примета худая — рыжий на ночь! Откуль ты, московская крыса?

— Не с небеси… морем плыл.

— И еще кто из нас сукин сын — неведомо! Мыслю, что ты, Гаврюшка, сын сукин!

— Эк, осерчал! Думал о кизылбашах, а с языка сорвалось на тебя!

— Срывается у тебя не впервой — сорвалось иное на меня, что из Посольского приказу[180] дьяка Акима Митрева шибнули на Волгу!

— Уж это обнос на меня, вот те, Аким Митрич, святая троица?

— Не божись! Не злюсь на то: Волга — она вольная…

— Пойдем в кафу, подьячему с московским дьяком говорить честь немалая.

— Был московской, да по милости боярина Пушкина и подьячего Гаврюшки стал синбирской, стольника Дашкова дьяк.

— Все знаю! Государево-царево имя и отчество в грамоте о ворах пропустил?

— А ну вас всех к матери с отчествами-то!

— Ой, уж и всех, Аким Митрич?

— Да, всех, — курносый сердился.

— Ужли и великого государя?

— И великого царя, всея белые и малые Русии самодержца, патриарха, бояр сановитых, брюхатых дьяволов.

— Ой, да ты, в Ыспогани живучи, опоганился, Аким Митрич!

— Чего коли к поганому в дружбу лезешь, крыса!

Шмыгнув глазами в сумраке, рыжий засмеялся:

— Вот осердился! Я сам, глядючи на здешнее, сильно хаю Москву.

— И царя?

— И великого государя!

— И патриарха?

— Патриарха за утеснение в вере и церковные суды неправые!

— Ну, коли так, пойдем в кафу, о родном говоре соскучил много!

— Давно пора, Акимушка! Чего друг друга угрызать?

— То правда!

Кафа — обширная, под расписной крышей на столбах, кругом ее деревянные крашеные решетки. У входа за решетку, на коврике, поджав ноги, сидел хозяин с медным блюдом у ног, между колен кальян. Оба, рыжий и его приятель, входя за решетку, сказали:

— Салам алейкюм!

— Ва алейкюм асселям!

— Зачем сегодня плата ду шаи?[181]

Хозяин кафы толкнул изо рта мундштук, щелкнув языком:

— Два хороших мальчики, новы… Хороши бачи!

Посредине кафы из белого камня фонтан, брызги его охлаждают душный воздух. Около, на коврах красных из хлопка, сидели персы, курили кальян. Ближе к наружным решеткам в железных плетеных цилиндрах, делая воздух пестрым, горели плошки. Убранные в блестки, с нежными лицами, как девчонки, в голубых с золотом шелковых чалмах, увешанные позвонками, с бубнами в руках, руки голые до плеч и украшены браслетами, — кругом фонтана плясали мальчики лет тринадцати-четырнадцати. На поясах у них вместо штанов висели перья голубые, желтые, с блестками мишуры. По коврам дробно, легко скользили смуглые ноги. Часто в пляске перья крутились, мелькали смуглые зады. Иные из персов, выплюнув мундштук кальяна, скалились, хлопая в ладоши:

— Сэг![182]