Разин Степан

— Ты, дидо, спал, не чул вчера ночью, а я углядел: две бусы шли к нам с огненным боем. Да вышел на мой зов атаман, подал голос, и от бус кизылбашских щепы пошли по Хвалынскому морю…

— Учул я то, когда все прибрано было, к атаману подступил, просил на Фарабат грянуть…

— Ну и что?

— Да что! Грозен и несговорен, сказал так: «Негоже-де худое тезикам чинить без худой вести о послах». А чего чинить, коли они сами лезут?

— Эх, дидо! Я бы тож ударил, только тебе Фарабат, мне люб Ряш-город… Шелку много, ковров… арменя живет — вино есть.

— Чуй, Сергей, зверьем Фарабат люб мне… В Фарабате шаховы потешны дворы, в тых дворах золота скрыни, я ведаю. И все золотое, — чего краше — ердань шахова, и та сложена вся из дорогого каменья. Издавна ведаю Фарабат: с Иваном Кондырем веком его шарпали, а нынче, знаю, ен вдвое возрос… Бабра там в шаховых дворах убью. Из бабровой шкуры слажу себе тулуп, с Сукниным на Яик уйду — будет тот тулуп память мне, что вот на старости древней был у лихого дела, там хоть в гроб… Бабр, Сергей, изо всех животин мне краше…

— Ты ба, дидо, атаману довел эти свои думы.

— Ждать поры надо! Я, Сергеюшко, познал людей: тых, что подо мной были, и тых, кто надо мной стоял. Грозен атаман — пожду.

Разин, оттолкнув ковш вина, сказал старику:

— Ну, сказочник-дид! Пей вино един ты — мне в нутро не идет… Пойду гляну, где мои люди? Лазунка, и тот сбег куды!

Стал одеваться. Старик помог надеть атаману кафтан.

— Зарбафной тебе боле к лицу, атаманушко, а ты черной вздел…

— Черной, черной, черной! Ты молчи и пей, я же наверх…

Наверху у трюма толмач.

— Ты-ы?!

— Я, атаман!

— Где Петра? Иван где?

— Атаман! Петру шах дал псу, Иван казнил… Тебе грозил и казал вести на берег дочь Абдуллаха-бека — то много тебе грозил…

— Чего же ты, как виноватый, лицом бел стал и дрожишь? Ты худо говорил шаху, по твоей вине мои есаулы кончены, пес?

— Атаман, я бисйор хуб казал… Казал шах худа лазутчик царска, московит…

— Ты не мог отговорить шаха? Ты струсил шаха, как и меня?!

Толмач белел все больше, что-то хотел сказать, Не мог подобрать слов.

Разин шагнул мимо его, проходя, полуобернулся, сверкнула атаманская сабля, голова толмача упала в трюм, тело, подтекая на срезе шеи, инстинктивно подержалось секунду, мотаясь на ногах, и рухнуло вслед за головой.

Разин, не оглянувшись, прошел до половины палубы, крикнул:

— Гей, плавь струги на Фарабат!

На его голос никто не отозвался, только седой, без шапки, Рудаков перекрестился:

— Слава-ти! Дождался потехи…

— На Фарабат! — повторил атаман, прыгая в челн.

— Чуем, батько-о!

Два казака, не глядя в лицо Разину, взялись за весла.

— Соколы, к ханскому кораблю!..

12

— Гей, браты, кинь якорь! — крикнул казакам Сережка.

Гремя цепями, якоря булькнули в море. Струги встали. На берегу большой город, улицы узки, извилисто проложенные от площади к горам. У гор с песчаными осыпями на каменистой террасе голубая мечеть, видная далеко.

Справа от моря на площади шумит базар с дырьями в кровле, среди базара невысокая башня с граненой, отливающей свинцом крышей. К берегу ближе каменные, вросшие в землю амбары.

— Батько! Вот те и Ряш.

— Иду, Сергей.

На палубу атаманского струга вышел Разин в парчовом, сияющем на солнце золотым шитьем кафтане. Кафтан распахнут, под ним алый атласный зипун.

— Здесь, брат мой, справим поминки Серебрякову с Петрой!

— Дедке Рудакову тож, а там в шахов заповедник, к Сукнину…

— Узрим куда.

— Чую нюхом — в анбарах вино!

— Без вина не поминки — душа стосковалась по храбрым, эх, черт!

Еще издали, заметив близко приплывшие струги казаков, в городе тревожно кричали:

— Базар ра бэбэндид![206]

Кто-то из торговцев увозил на быках товары, иные вешали тюки на верблюдов.

— Хабардор!

— Сполошили крашеных!..

Лазунка вглядывался в сутолоку базара.

— Гей, Лазунка! Что молвят персы?

— Чую два слова, батько: «Закрывай базар!», «Берегись!». Пошто кизылбаша моего посек — обучился б перскому сказу!

— К сатане! Не торг вести с ними… Казаки, в челны запаси оружие.

— Батько, просится на берег княжна.

— Го, шемаханская царевна? Сажай в челн, Лазунка: пущай дохнет родным… Добро ей!

Челны казаков пристали. Немедля на берегу собрались седые бородатые персы в зеленых и голубых чалмах.

Поклонились Разину, сторонясь, пропустили для переговоров горца с седой косой на желтом черепе. Пряча в землю недобрые глаза, горец сказал:

— Казак и горец издавна браты!

— И враги! — прибавил Разин.

— Смелые на грабеж и бой не могут дружить всегда, атаман! Здесь же не будем проливать крови: мы без спору принесем вам, гостям нашим, вино, дадим тюки шелка, все, чем богат и славен Решт, и будем в дружбе — иншалла.

— Добро! Будем пировать без крови. Тот, кто не идет с боем на нас, мы того щадим… Прикажи дать вино, только без отравы.

— Гостей не травят, а потчуют с честью.

— Скажи мне: где я зрел до нынешнего дня тебя?

Горец повел усами, изображая усмешку.

— Атаман, в Кюльзюм-море, когда ты крепко побил бусы гилянского хана, я бежал от тебя, спасая своих горцев.

— То правда.

Казаки и стрельцы по приказу Сережки разбивали двери каменных амбаров. Слышался звон и грохот.