Разин Степан

— Казаки-и, напусто труд ваш: вина в погребах нет, оно будет вам — идите за мной! — крикнул горец и, поклонясь Разину, махнув казакам, пошел в город.

Двадцать и больше казаков пошли за ним.

Горец, идя, крикнул по-персидски:

— Персы, возьмите у армян вино, пусть дадут лучшее вино! — По-русски прибавил: — Да пирует и тешится атаман с казаками, он не тронет город! Шелк добрый тоже дайте безденежно…

Казаки с помощью армян и персов катили на берег бочки с вином, тащили к амбарам тюки шелка. За ними шел горец, повел бурыми усами и саблей ловко сбил с одной бочки верхний обруч.

— Откройте вино! Пусть казаки, сколько хотят, пьют во славу города Решта, покажут атаману, что оно без яда змеиного и иного зелья… Пусть видит атаман, как мы угощаем тех, кто нас щадит, го, гох!

Открыли бочки, пили, хвалили вино, и все были здоровы.

— Будем дружны, атаман! И если не хватит вина, дадим еще… сыщем вино… иншалла.

Так же, не подавая руки, Разин сказал:

— Должно статься, будем дружны, старик! Слово мое крепко — не тронете нас, не трону город!

— Бисйор хуб. — Горец ушел.

На берегу у амбаров на песок расстилали ковры, кидали подушки, атаман сел. Недалеко на ковре легла княжна. Разин махнул рукой: с одного узла сорвали веревки, голубой шелк, поблескивая, как волны моря, покрыл кругом персиянки землю.

— Дыхай, царевна, теплом — мене хрыпать зачнешь, и с Персией прощайся — недолог век, Волгу узришь!

Атаман выпил ковш вина.

— Доброе вино, пей, Сергейко!

— Пью!

— Казаки, пей! Не жалей! Мало станет — дадут вина!

Казаки, открыв бочки, черпали вино ковшами дареными: ковши принесли армяне; персы подарили много серебряных кувшинов. Стрельцы пили шумливее казаков, кричали:

— Ну, ин место стало проклятущее!

— Хлеб с бою, вода с бою.

— От соленой пушит, глаза текут, пресной водушки мало…

— Коя и есть, то гнилая.

— А сей город доброй, вишь, вина — хоть обдавайся.

— Цеди-и и утыхни-и.

— Цежу, брат. Эх, от гребли долони росправим!

— Батько, пить без дозора негоже.

Разин крикнул:

— Гой, соколы! Учредить дозор от площади до анбаров и всякого имать ко мне, кто дозор перейдет… Лазунка, персы много пугливы — чай, видал их в Фарабате?.. Я знаю, с боем иные бы накинулись, да многие боятся нас и пожога опасны.

— «У тумы[207] бисовы думы», хохлачи запорожцы не спуста говорят: черт и кизылбаша поймет. А горец тот косатой — хитрой, рожа злая…

— Эх, Лазунка, вот уж много выпил я, а хмель не берет, и все вижу, как Петру Мокеева собаки шаховы рвут… Пей!

Со стругов все казаки, стрельцы и ярыжки, оставив на борту малый дозор, перешли на берег пить вино. Берег покрылся голубыми и синими кафтанами, забелел полтевскими московскими накидками с длинными рукавами. Дозор исправно нес службу, хотя часто менялся.

Опустив голову в черной высокой шапке, к берегу моря на казаков шел старый еврей. Еврей бормотал непонятное, когда его схватили, привели к Разину.

— Жид, батько, сказывает: «Пустите к вашему пану!» — Пинками подтолкнули ближе бородатого старика в вишневой длиннополой накидке.

— Не бейте, браты! Эй, ты, скажи «Христос».

Еврей дрожал, но лицо его было спокойно, глаза угрюмо глядели из-под серых клочков бровей. Он бормотал все громче:

— Адонай! Адонай!

— Слушь, батько, должно собака с наших мест: Дунай поминает.

— Не те слова, соколы! Ну, что ж ты?

— Пан атаман, не мне говорить имя изгоя, не мне сквернить язык.

— Добро! Махну рукой — с тебя живого сдерут кожу.

Казаки ближе подступили, толкая еврея, ждали, когда атаман двинет шапкой. Разин, отбросив ковш, пил вино из кувшина и не торопился кончить еврея.

— Зато велю тебе, что сам не говорю никогда этого имени… ну!

— Пан атаман, пришел я жалобить: твои холопы изнасиловали в Дербенте мою единственную дочь, убили двух моих сынов. Что одинокому, старому делать на свете среди злых — убей и меня!

— Пожди! Дочь ты не дал замуж пошто? Муж защищает жену… Сыны твои бились с казаками, чинили помочь кизылбашам — нас не щадят, мы тож не щадить пришли… Нас вешают на дыбу, на ворота города — мы вешаем на мачту струга за ноги…

— Пан атаман, сказать лишь пришел я — не в бой с вами…

— Без зла шел — тебе зла не учиню, пошлю в обрат. Ты скажешь персам так: «Нынче атаман наехал пировать, а не громить их город. Пусть ведут русских, я же поменяю полон — дам им персов, иманных ясырем!»

— Пан Идумей[208], персы — кедары…[209] Ты им показал это в городе, где на воротах по камню начертано: «Бабул-абваб»[210], там убили моих детей.

— Сатана! Я не пришел зорить персов — они же боязливы… Кто трус, тот зол. Я требую от них: пусть будут добрее и еще пришлют нам вина.

— Вай! Мовь пана смыслю — он велит выхвалять себя персам, но дети рабыни знают о Дербенте и Ферахабате. Послушав ложь, кедары побьют камнями старого еврея.

— Хо-хо! Ты же молвил, что не боишься смерти?

Пыля сапогами песок, встал Сережка:

— Лжет, собака! Батько, дай-ка я кончу жида?

— Сядь! Когда душа моя приникла к покою, я люблю споровати с тем, кто обижен и зол… Город не тронул, какая же корысть убить старика? Дуванить с него нечего, и крови мало…