Разин Степан

Немчин отбежал в сторону, упер левую руку в бок, правую вытянул вперед, надул щеки и выставил, как бы сапогом хвастая, правую ногу.

— Алзо зо[234].

— Ха! Стоять перед чертом потребно? Ну, коли стану. Лазунка, дай булаву!

Лазунка подал булаву. Разин встал.

— Ты скоро, волосатый?

— Вас?[235]

Атаман отдернул запону отверстия, в шатер хлынул свет.

— Гутес лихт![236] Карош… карош… — Немец хмурился, вглядываясь в фигуру атамана, слегка прислоненную к фараганскому ковру — по красному узорчатые блестки. Рука художника, накидывая контур, бегала быстро, уверенно по доске. Разин был одет в голубой бархатный зипун с алмазными пуговицами. Красная бархатная шапка сдвинута на затылок, седеющие кудри упрямо лезли на высокий хмурый лоб. В прорехах шапки золотые вошвы[237] с жемчугом. Поверх шапки намотана узкая чалма зеленого зарбафа с золотыми травами, на конце чалмы кисти, упавшие одна на плечо, другая за спину. Длинные усы, черные, сливались, падая вниз, с густо седеющей бородой. Вглядываясь в его впалые смуглые щеки, обветренные морем, рисуя острый, нечеловеческий взгляд под густыми бровями, немец, работая спешно, бормотал одно и то же:

— Страшен адлер блик![238]

С левого плеча атамана спускалась золотая цепь, на ней сзади сабля. Опоясан был Разин ярко-красным шелком с серебряными нитями. Петли с кистями висели от кушака до колен.

— Како он марает, сатана? — Разин двинулся.

Художник взмахнул волосами, погрозил ему кистью, запачканной в краску:

— Штэен блейбен[239].

— Черт тя поймет, ха! Грозит пером, а у меня в руке булава… Скоро мажь.

— Нынче мож…

— Фу! Устал… Худче много, чем бой держать, стоять болваном.

Отдавая Лазунке булаву, Разин не успел взглянуть на портрет, полы шатра распахнулись; отстраняя чмокающие удивленно на работу художника лица казаков, в шатер пролезла высокая фигура богатырского склада в стрелецком кафтане.

— Месяц ты ясный, а здорово-ко, Степан Тимофеевич!

Разин хмурый сел на ковры, на прежнее место, молчал, наливая в чашу вино, и, не глядя на стрельца, сказал:

— Сам пришел, палач Петры Мокеева?

— Мокеева, батько, чул я, шах кончил, не я…

— Шах оно шах, а ты пошто руку приложил?

— Не навалом из-за угла — игра такая, играли во хмелю оба — сам зрел!

— Чикмаз, с Петрой, кабы жив, воеводу просто за гортань взяли: сдавай Астрахань!

— Захоти, батько, Астрахань твоя! Молодцов нарочито по тому делу привел: надо, так хоть завтре иди бери…

— Годи, парень, кричать: немчины близ, да един в шатре: то воеводины гости.

— Много кукуй смыслят! Эй, ты, куричий хвост, поди отсель, скоро!

Чикмаз взмахнул длинной рукой, задел мольберт и чуть не опрокинул работу немца.

— Хальт! Мейн готт, гробер керл![240] — Немец в ужасе замахал одной рукой, другой схватил портрет.

— У нас скоро, иди!

— Жди, Чикмаз, дай гляну, что волосатый пес марал.

Разин встал. Немец показал ему работу.

— Ото, выучка человечья великая, и что она деет: как воочию я, едино лишь немотствую да замест булавы — палка в руке…

— Тю… маршаль штаб![241] Маршаль…

— Лазунка, дай ему, волосатому, жемчугу пригоршню — заслужил…

Лазунка в углу из мешка достал горсть жемчуга, всыпал в карман немцу, тот поклонился и, продолжая внимательно разглядывать атамана, словно стараясь запомнить могучую фигуру его, сказал:

— Другой парсун пишу — даю тебе.

Художник, бережно приставив портрет к стене шатра, спешно собрал мольберт, забрал работу и еще спешнее пошел, забыв на земле в шатре шляпу. Лазунка догнал художника, нахлобучил ему шляпу. Разин сел, приказал:

— Садись, Чикмаз! Нече споровати — пить будем, не Персия здесь — Астрахань. А в своем гнезде и ворон сокола клюет. Унес ноги — ладно, червям не угодил на ужин.

— Тое ради могилы утек я, батько!

Наливая Чикмазу вина, Разин спросил:

— Скажи все, что мыслишь о своем городе и людях.

Чикмаз выпил вино, утер привычно размашисто рукавом длинную сивую бороду, ответил:

— Перво, батько Степан, знай мою душу! Не с изменой, лжой пришел я. И тогда не кинул ба поход, да посторонь тебя были люди, кои застили мою любовь к тебе, — Петра, Сергей, Серебряков Иван… Нынче не те — иные удалые надобны. А я от прошлого с тобой — буду служить. Надо на дыбу? Пойду!

— Верю! И люди надобны.

— Привел я Ивашка Красулю, Яранца Митьку, да в Астрахани ждет тебя удалой еще — Федька Шелудяк[242]. Этих четырех нас покудова буде… Заварим кашу — Красуля стрелецкой сотник.

— Добро!

— И еще — от себя дозволь совет тебе дать, батько.

— Сказывай!

— С воеводой Львовым Семеном пей, гуляй. Не знай страху — прямой человек! Прозоровских же спасись.

— То я ведаю.

— Гей, Красулин! Яранец! Атаман кличет.

На голос Чикмаза вошли двое, приземистый, широкоплечий Яранец и высокий, узкий, с длинной редькообразной головой рыжий Красулин.

— Лазунка, дай еще чаши.

— Пьем за здоровье Степана Тимофеевича!

— Сил наберись, батько, да скоро и в Астрахань воевод судить.

— Много довольно им верховодить, кнутобойствовать с иноземцами!

— Зажали стрельцов!

— Стрельцы все твои, они шатки царю.