Разин Степан

В углу базарной площади серая пытошная башня. Из ее узких окон слышны на площадь крики, визг и мольбы. Казаки, смешавшись с толпой, выделяются богатой одеждой и шапками в кистях из золота, говорят:

— В чертовой башне те же песни поет наш брат!

Стрельцы, зарясь на наряд казаков, идя обок, отвечают:

— То, браты, по всей Русии ведется… В какой город ни глянь — услышишь… Ежели пытошной в нем нет, то губная изба правит, и тот же вой!

— Да, воеводские суды — расправы!

Разин идет впереди с есаулами в голубом зипуне, на зипуне блещут алмазные пуговицы, шапка перевита полосой парчи с кистями, на концах кистей драгоценные камни. Сверкает при движении его спины и плеч золотая цепь с саблей. Если атаман не подойдет сам, то к нему не подпускают. Есаулы раздают тому, кто победней, деньги.

— Дай бог атаману втрое чести, богачества! — принимая, крестятся.

Нищие кричат:

— Атаман светлой! Дай убогим божедомам бога деля-а…

— Помоги-и!..

— Дайте им, есаулы!

Нищих все больше и больше, как будто в богатом городе, заваленном товарами, широко застроенном, кроме нищих и нет никого. Оборванец подросток тоже тянет руки:

— Ись хочу! Мамку, вишь, пытать имали…

— Пошто мамку-т, детина?

— За скаредные про царя слова, тако сказывали…

— Мальцу дайте! Пущай и он про царя говорит похабно.

Разин, махнув рукой, проходит спешно дальше.

На площади среди каменных амбаров, рядов, казаки, идущие в хвосте, дуваном и одеждой торгуют. Из казацких рук в руки купцов переходят восточные одежды, куски парчи, шелка, золотые цепочки и иное узорочье. Армяне в высоких черных шапках, в бархатных халатах бойко раскупают кизылбашское добро. Один из армян, с желтым лицом, испуганными глазами, тряся головой в сторону соотчичей, кричит хрипло:

— Гхаркавор-э пхахэл аистергиц, цахэлу хэтевиц мэн к тала нэн![246]

Над ним смеются, плюют в его сторону, хлопая по карманам халатов.

— Аксарьянц, инчэс вахум? Мэнк аит мартканцериц к гхарустананк![247]

Многие из разинцев, спустив в царевых кабаках Астрахани деньги, вырученные за дуван, продают с себя дорогое платье, напяливая тут же под шутки толпы вшивое лохмотье, за бесценок взятое у нищих, а иногда и из лавок брошенное до того замест половиков. Мухи разных величин лепятся на голые потные тела, бронзово-могуче сверкающие, то опухшие от соленой воды или тощие, как скелеты, от лихорадок.

— Козаку тай запорожцу усе то краки[248] та буераки — гая[249] ж нема!

— Козаку все одно — лезть в рядно!

— Верх батько даст, низ едино все в бою изорвется.

— Тепло! Без одежки легше.

Вот целый ряд узкоглазых, смуглых, скуластых, в пестрых ермолках, в чалмах, потерявших цвет; глядит этот ряд на казаков, сверкая глазами и ярко-белыми зубами в оскаленных ртах.

— Нынче на Эдиль-реку ходым?

— Волга! Кака-те Етиль?

— Нашим Эдиль-река!

— Куда, козак? Зачим зывал на Астрахан булгарским татарам?

— Лжешь, сыроядец! То калмыки.

— Булгарским кудой, злой, не нашим вера, не Мугамет… Булгарским булванам молит!

— К батьку идет всяк народ! Всяка вера ему хороша…

— Акча барабыз[250], козак?

— Менгун есть: перски абаси, шайки… талеры.

— Купым! Дешев! Наша вера не кушит кабан, кушит карапус[251].

— Вам не свыня — жру коня?

— Бери менгун! Нам кабан гож.

Почти не спрашивая цены, за бесценок казаки тащат в становище убитых кабанов…

6

На крыльце деревянного широкого дома, с резьбой, с пестрыми крашеными ставнями, стоит веселый, приветливый воевода Семен Львов, гладит рыжеватую курчавую бороду. Становой кафтан распахнут, под кафтаном желтая шелковая рубаха, шитая жемчугами, отливает под солнцем золотом.

— Иди, иди-ка, дорогой гость! Жду хлеба рушить.

— Иду, князь Семен, и не к кому иному, к тебе иду. Едино лишь дума!..

— О чем дума, Степан Тимофеевич?

— Вишь, не обык к воеводам в гости ходить: а ну, как звали на крестины, да в сени не пустили?.. Не примут-де, так остудно с пустым брюхом в обрат волокчись.

— Звал, приму! Не то в сени — в горницы заходи.

— На том спасибо! А вот и поминки тебе. — Разин обернулся к казаку сзади: — Дай-кось, Василий!

Взяв у казака крытую золотой парчой соболью шубу, Разин, ступив на крыльцо, накинул шубу воеводе на плечи:

— Носи, да боле не проси! Держу слово…

— Ой, то неладно, Степан Тимофеевич!

Разин нахмурился.

— Уж ежели такая рухледь тебе, князь Семен, негожа, то уж лучше нет.

— Шуба-т дивно хороша! Эх, и шуба! Да вишь, атаман, народу много, в народе же холопы Прозоровского есть, а доведут? И погонят в Москву доносы на меня…

— Чего Прозоровскому доносить, князь Семен? Сам он имал мои поминки! Не един ты…

— А жадность боярская какова, ведаешь, Степан?

— Я еще подумаю… будет ли срок ему доносить.

— Ой, не надо так, атаман удалой, пойдем-ка вот в горницы да за пир сядем, и народ глазеть перестанет на нас.

7